Охранник - отставной капрал, судя по военной выправке и соломенным, торчащим в стороны усищам, - усердно натирал толченым кирпичом огромные стилизованные под полуустав бронзовые буквы геральдического щита вывески “Русский Ллойд”. Помельче на щите значилось: “Российское страховое общество”.

Время от времени бравый усач нет-нет да и хмыкал и покачивал головой: “Ить с легкой жизни чудят господа, не иначе…”, поглядывая на галдящую толпу и раскачивающийся над ней пузырь, величиной с добрую избу.

Подкатили щегольские санки, с них соскочил энергичный молодящийся господин, встретил взглядом следовавших за его санками ломовиков и мановением трости направил их во двор страхового общества. Сам же щеголь взбежал по ковровой дорожке парадной лестницы в кабинет главноуправляющего “Б.А.Липмана”, как значилось на тяжелой дубовой филенчатой двери.

- Ну-с, почтенный Борух Авраамович, попользовались золотишком православных и будя-я-я… Извольте выдать под расписочку… двадцать пять пудиков с малым. А малое – не такое уж и малое, кабы нам с вами по персонам, – тридцать один фунтик червонного, уральского, демидовского!..

- С великой вам нашей радостью, дражайший Иоанн Симеонович, - протягивал уже обе руки гостю и выбирался из-за массивного дубового резного стола крысиного вида господин неопределенного возраста.

- Ну, вы намеки-то свои ветхозаветные, Борис Абрамыч, оставьте при себе, положим…

- Взаимно, взаимно… - потирая руки, суетился хозяин кабинета, вызывая приказного с документами.

Битюги заводились во двор многоэтажного особняка, звенели ключи, гремели засовы, перекрикивались люди.

- Поспешай, не зевай, - подгонял Липман рабочего с тележкой, следующего за охранником по сводчатому коридору. За ними семенил приказчик с бюваром. Замыкал шествие вальяжный Иван Семенович Рясин.

- Никак стройка века к концу идет? – поинтересовался охранник, перебирая ключи и отпирая по пути в подвале железные решетки. – Раз купола золотить приспело…

- Нет, брат, в России быстро сказка сказывается, а золото еще раскатать надо…

- Раскатают, раскатают, дождалось бесценное Христова дня…

Перед одной из железных дверей с глазком охранник остановился и, обращаясь к главному здесь, как ему показалось, Рясину, обстоятельно сообщил:

- Вот так-то я завсегда, ваше степенство, проходя открою глазок да лишний раз и удостоверюсь: лежит, бесценное, лежит, ждет своего урочного часа…

Охранник удостоверился в наличии содержимого, неспешно заглянув в глазок одной железной двери, другой… Поманил Рясина заглянуть.

В контражуре подвального зарешеченного окна матово играли жирными сливочными бликами лежащие на полках бруски.

Охранник аккуратно закрыл глазок…

…повозился с ключами, отпер замок…

…с трудом открыл дверь…

…и ахнул: “Царица небесная!”

Экспансивный Липман оттолкнул охранника в сторону и глазам его предстало пустое нутро сейфа. Невидимая сила толкнула его, он зашатался и схватился за сердце.

Рясин, шедший вслед за ним, посмотрел внимательнее и увидел безжизненно свисавшую с верхней полки руку. В недоумении он закрыл дверь, взглянул в глазок – увидел на полках стопки брусков, поблескивавших желтым металлом. Открыл дверь и заглянул внутрь – пусто. Только мужская рука в рукаве выцветшего пехотного мундира.

- Вот мы с тобой и доигрались, Борух Авраамович, - прошептал побелевшими губами Рясин.

*

*

- Пустите! Ах, пустите же меня к нему, тетушка… дядюшка! - захлебывалась от волнения молодая, стремительная барышня в дорожном платье.

- Его превосходительство не одет, он в гимнастическом костюме, молодой барышне не пристало… - увещевал барышню пожилой, дородный господин, исполнявший в доме обязанности дворецкого.

Но молодой напор сдержать было невозможно, дверь залы под натиском барышни распахнулась и глазам предстал атлетически сложенный мужчина в полосатом, игриво обтягивавшем все достоинства его фигуры трико. Он самозабвенно накручивал педали установленного на специальном станке велосипеда – снаряда для передвижения, о котором барышня уже много слышала, но никак не предполагала, что это чудо техники девятнадцатого века настолько нелепо и неказисто.

Барышня оторопела, а атлет легко спрыгнул со снаряда, сорвал потную налобную повязку и бросился к барышне со словами:

- Александра! Какой сюрприз! Ну как это возможно – так скоро?! Ты осталась неподражаемым сорванцом!

В его объятиях сестра затрепетала, залепетала, сбиваясь на причитания:

- Милый братец, не верю своим глазам! Сколько слез, сколько сердечных волнений при сообщениях с балканского театра военных действий! И вот ты сам, живой! Скучный, правильный, противный, мой единственный, мой родной…

Модест Петрович Русов надолго задержал в объятиях, смущаясь в желании прижать к себе юную, но уже обещавшую стать восхитительной красавицей сестру.

Тогда Александра взяла лицо брата в ладони и отдалила его, чтобы лучше рассмотреть:

- И виски, и усы уже поседели. А ведь ты у нас совсем еще не стар…

Эту трогательную сцену наблюдали, украдкой смахивая слезы, дородный Александр Сергеевич и все еще стройная подруга его преклонных лет Ефросинья Ивановна:

- Барышни любят сюрпризы, друг дорогой…

- Ты совершенно права, моя глупышка. В том, что я кручу педали, а он не едет, вернее, он едет, но стоит на месте… Тьфу! “Едет-стоит” - запутался в трех соснах. Одним словом, - это заслуга Александра Сергеевича…

- Его превосходительство чрезвычайно добры ко мне. Я всего лишь заказал кузнецу по чертежам его превосходительства станок, благодаря которому колеса снаряда вертятся на месте.

- Я хочу на нем поехать! – потребовала Александра. – Или посидеть?..

- Но Сашенька! – всплеснула руками Ефросинья Ивановна.

- Хочу! Хочу!

Александра ловко и грациозно вскочила по-дамски в седло велосипеда и обе ноги ее оказались с одной стороны снаряда.

- Ха-ха-ха-ха!… - рассмеялся Модест Петрович. – Как тут не стать ретроградом и не согласиться с мнением о том, что женщина и технический прогресс – несовместимы.

*

- Мои английские друзья из Skotland Yard - тамошней сыскной полиции, подарили мне это чистопородное чудо: называется эрдельтерьер. Выведен всего как пару лет специально для сыскной работы. Фрекби, ищи! Freкbi, look for retrieve!

Рыхлый, но довольно большой годовалый пес недоуменно уставился на хозяина, мол, что искать?

Александр Сергеевич, кряхтя, нагнулся и подцепил ошейник собаки на поводок:

- Чтобы не мешал вам, ваше превосходительство… А на наши команды я его переучу, уж вы не сумлевайтесь…

- Александр Сергеевич, право… Ну что за “превосходительство”, сколько можно? Чиновный разряд мой предполагает в обращении лишь “благородие”… и то для младших по чину.

Ефросинья Ивановна сгладила возникшую неловкость приглашением к столу:

- Сашенька с поезда, поди, проголодалась, бедняжка… Так стол у меня уже накрыт. А уж худа-то, сиротинушка…

- Да, прибыли в двенадцать, минута в минуту. Доехала прекрасно, хотя… этот однообразный перестук колес на стыках рельсов… ощущение неприятное. Но я оказалась в очаровательной компании… Я познакомилась с оригинальной особой – с княжной Элен, Еленой Дмитриевной Мергасовой. Она тебе должна понравиться. Да, особа оригинальная и оч-чень своеобразная – поверишь ли? – шести футов росту. Но несказанно мила. Мы обменялись сувенирами. Взгляни на ее бусы из нефрита… Ой!

Александра провела по шее рукой, но нащупала лишь обрывки нитки.

Пес присел на задние лапы, склонил голову, как бы задумавшись, приподнялся, шевельнул обрубком хвоста, закрутил обрубок мельницей, вдруг резко опустил и опрометью бросился вон, потащив за собой Александра Сергеевича.

- К столу, к столу, к столу, - закудахтала Ефросинья Ивановна. – А разговоры на закуску.

*

- Провушка, в который уже раз тебе повторяю: не гоже передавать письмо из рук в руки, - назидательно пожурила Ефросинья Ивановна вошедшего дворника, забрала у него письмо, положила на маленький изящный поднос и подала Александре. – Доставил, касатка моя, человек от великого князя Николая Константиновича.

Не успел Пров ретироваться, как вбежал Фрекби и ткнулся мордой в ладонь хозяина, Модеста Петровича.

Модест Петрович, гордый и счастливый, показал всем раскрытую ладонь.

На ладони лоснилась матовым воском зеленая нефритовая бусина.

- Награду, награду! – воскликнула Александра, отломила кусочек сыру и сунула в пасть улыбавшемуся псу.

Довольный пес повилял хвостом и выскочил за остальными бусинами.

Александра вернулась к письму:

Александра попыталась закружить брата по зале, но он ее остановил:

- Синичка моя, Алексей Ардалионович не светский человек, балов он не дает. Его литературные вечера известны философическими и литературными умствованиями… А кто этот князь Николай?

В это время вбежал пес, бесцеремонно протиснулся между братом и сестрой и сунул в руки Модесту Петровичу еще одну бусину…

Александра радостно пританцовывала, гордо вышагивая рядом со своим импозантным братом. Пританцовывала, жалея что надела модные легкие ботиночки, обманувшись солнечным днем.

Бульвар на мартовском ярком солнце казался сахарным. Гуляющие приподнимали цилиндры и кепи, раскланиваясь со знакомыми и прятали уши в высокие воротники шинелей и накидок. Дамы стреляли глазками. Торговцы вразнос пытались привлечь внимание состоятельных господ, оставаясь на почтительном расстоянии.

Послышалось металлическое дребезжание модной мелодии. Шарманщик накручивал ручку автомата и зазывно выкрикивал: “А вот, кто хочет испытать свою судьбу?!”. Ему картаво вторил роскошный попугай.

- Хочу… Хочу испытать судьбу, - загорелась Александра.

- Ну что ж, моя синичка, - размашистым жестом Модест Петрович вынул деньги.

- Барышня сама вытянет билетик, али попке доверит? – хитро прищурился шарманщик.

Александра вопросительно посмотрела на брата.

- Что ж – резонно. Народная мудрость тем и удобна, что о любом предмете может дать противуположное толкование.

- Ну-ка, а ты?

- А мне пусть вынет попугай.

- А ну, попка, тяни господину хорошему билетик на судьбу, - велел шарманщик ученой птице.

- Вот это в точку попадание, - изумился Русов и прибавил шарманщику монетку.

*

Над входной дверью звякнул колокольчик. Из темной комнаты с красной подсветкой выглянул человек в пошлых усиках без сюртука с подвернутыми рукавами сорочки. Увидев знатных клиентов, с извинениями скрылся за плотной занавесью.

На стене невольно привлекали взгляд висевшие шпалерами фотографические картины. Все снимки изображали новую московскую достопримечательность – будущий Храм. Слева направо можно было проследить этапы его строительства, от закладки первого камня и до ажурных конструкций куполов.

- Так вот он теперь какой! – воскликнула Александра и, поискав глазами, указала на один из снимков. – А в прошлый раз, когда я была в Москве, он был… вот таким.

- Барышню интересует искусство зодчества или светописи? – спросил вышедший уже при параде, полный достоинства человек с усиками и стало ясно, что он – хозяин.

- Барышню - скорее архитектура, а меня – фотография, господин… - ответил за Александру Модест Петрович.

- Господин Ковальский. Юлиуш Ковальский, с позволения вашего степенства, - ответил мастер, протягивая Русову карточку с рекламой ателье.

- Рад знакомству, господин Ковальский… а “Мебиус” - что означает? – повертел в руках картонку Русов и обнаружил на обратной стороне маленькое фотографическое изображение строящегося Храма.

- Просто красивое имя. Исключительно для привлечения клиентов-с… - смущенно потупился господин Ковальский.

- Однако, с намеком?

- Вы проницательны: позвольте рекомендоваться - магистр философии Московского университета. Фотографирование для меня не только ремесло. Здесь возможностей для любомудрия я нахожу даже больше, чем в диссертациях. Ведь вот возьмите хоть этого колосса, - Ковальский указал на выставку фотоснимков Храма. – Он не есть груда камня, как может показаться иному обывателю, а самый настоящий живой организм: был задуман, выношен, рожден, ему прочат долгую жизнь в веках… впрочем, эта жизнь может статься и не долгой. Дано ли кому знать?..

Разглагольствуя, предприимчивый поляк быстро делал свое дело, подготавливая студию к съемке. Не заметили, как, брат с сестрой оказались в классической мизансцене: Модест Петрович опирался на колонну рядом с сидящей в кресле Александрой.

- Э, да вы хотите нас представить в наскучивших уже позах!.. – запротестовал, было, Модест Петрович. – Так получается, вся ваша философия – для привлечения публики?..

- Не скажите, ваше степенство, не скажите, - вспыхнул поляк. – В быту стереотип помогает устоям и традиции. Я не вчера родился и не вчера занялся этим ремеслом - через двадцать лет вас умилят эти “наскучившие” позы и тогда вы убедитесь в правоте моих слов. Барышня знает по-английски? Скажите “Сhe-ese!”

- Двадцать лет!.. – сделала большие глаза Александра.

Скрестив руки на груди и подпирая колонну в китайской гостиной стоял человек если не жалкий, то вполне скромный. Лицо его казалось совершенно незначительным: мелкие женственные неопределенные черты, вид почти глупый, ничего привлекающего к себе внимание, кроме большой моложавости, моложавости особенной, свойственной неразвившимся физически людям - лилипутам. Он с видимым восхищением издали любовался присутствующими: стариками Анненковым и Тоном, игравшими в шахматы, великим князем Николаем и его протеже Еленой Мергасовой - их крупными, благородными, породистыми чертами лиц и фигур. На молодых людей он не смотрел. Не смея участвовать в высокоумном разговоре, он деликатно прислушивался к спору известного литературного критика Ефремова и профессора Московского Университета. Обсуждалась модная тема: принадлежность перу Пушкина поэмы “Тень Баркова”, ходившей в списках по Москве.

Ефремов горячился. Он закатывал глаза, вскидывал руки, декламировал и тут же комментировал:

- Да, Александр Сергеевич ценит Баркова и это мы видим в стихах:

О ты, высот Парнаса

Наездник небольшой,

Но пылкого Пегаса

Наездник удалой!

Намаранные оды,

Убранство бардаков,

Гласят из рода в роды:

“Велик, велик Барков!”

Твой дар ценить умею,

- …но обратите особое внимание, это важно для понимания моей основной мысли:

Хоть, право, не знаток;

Но здесь тебе не смею

Сплетать хвалы венок,

Барковским должно слогом

Баркова воспевать;

- … вы слышите, вы улавливаете?…

Но, убирайся с Богом.

Как ты, “гм-гм-гм мать”

Не стану я писать.

- …1815 год. Неужели все же стал? Неужели, в пятнадцать лет дважды послав Баркова подальше, лицейский Француз (полагаю, вам известно это прозвище Пушкина в среде лицеистов) оскоромился-таки “намаранной одой”? Ха-ха, но это же невозможно! Невозможно не потому, что юный Пушкин чурался запретного, будь то в лексике или в предмете изображения. Не мне говорить вам, насколько пушкинский “Монах” эротичен, а “Гавриилиада”, которой он действительно стыдился в зрелые годы, может быть воспринята как святотатство… К “Тени Баркова” Пушкин никакого отношения не имеет по одной простой причине: словарная бедность, полное отсутствие поэтической дерзости, всего того пушкинского, что узнается уже и в ранних его стихах. Ну, в самом деле, вспомните завязку этой так называемой “поэмы”:

Однажды зимним вечерком

В борделе на Мещанской

Сошлись с расстриженным попом

Поэт, корнет уланский,

Московский модный молодец,

Подъячий из Сената

И третьей гильдии купец.

Да пьяных два солдата.

Всяк пуншу осушив бокал…

- Петр Анисимович, голубчик, при дамах я попрошу… - подал голос, подняв голову от шахмат, хозяин дома граф Анненков. Он открыл табакерку, сунул щепоть табака в одну ноздрю, в другую, повтягивал носом судорожно воздух, закатил глаза и от всей души чихнул.

- Господа, кто-нибудь может мне сказать, что сегодня произошло? Что это за история с золотом? – громко и капризно спросила молодая миниатюрная дама с высокой прической, украшенной крупным жемчугом. Графиня Элиза де Бурбон нервно подбрасывала шарик “бильбоке” и все никак не могла попасть в кольцо. – Князь, не поверю, что вы не знаете…

- Кстати о золоте, графиня, не позволите ли предложить занятную историю…

Глаза графини Элизы вспыхнули гневом, но она сдержалась, улыбнулась и парировала выпад наглеца:

- Ну, разумеется, господин… Рясин. Кстати, ваше имя богослужебного или природного происхождения?.. Forgive… Так что за история у вас? Уверена, она будет интересна всем.

- Да-да, просим, будьте любезны… – поддержала ее княжна Мергасова.

- Ну… - растерялся Рясин. – Эта история не для светского…

- Ка-ак, вы хотели позволить себе… - с треском захлопнула веер Элиза.

- Графиня, я всего лишь имел в виду свои незначительные способности рассказчика…

- В таком случае не беспокойтесь, мы проявим к вам снисхождение…

Взоры присутствующих обратились к Рясину. Лишь Владимир Викентьевич Алуа был увлечен рисованием: он делал в свой походный блокнот наброски углем, изображая лица присутствующих в неожиданных и характерных ракурсах.

Рясин махнул рукой, что означало, видимо, “семь бед – один ответ”:

Княжна и графиня весело рассмеялись, а шокированное обывательской дурного вкуса историей общество сконфузилось.

- Я ведь предупреждал… - развел руками Рясин.

*

Мажордом трижды ударил жезлом об пол и хорошо поставленным голосом провозгласил:

- Господин Русов Модест Петрович с сестрой!

Княжна Елена обернулась и, не вставая с кресел, взглядом подозвала озиравшуюся в незнакомом месте Александру:

- Князь, рекомендую вам брата моей подруги, героя невидимого фронта Модеста Петровича Русова. Мы с ним не знакомы, но от его сестры Александры я много о нем наслышана, как о человеке незаурядном и настоящем джентльмене.

Вблизи обнаружилась значительная разница в росте мужчин: Модест Петрович должен был запрокинуть голову, чтобы приветствовать великого князя. Александра рядом с ними выглядела просто хрупким подростком.

- Слышал, слышал, как уберегли вы нашего Ахиллеса от похода на Константинополь, - с удовольствием припомнил светскую сплетню великий князь. – А что нынче?

- Опять проштрафился и нахожусь в почетном бессрочном отпуске, - отшутился Русов.

- Говорят также о ваших феноменальных розыскных талантах – не могли бы и мы убедиться…

- Вот мы и узнаем, так ли справедлива молва, - нетерпеливо похлопала княжна Елена веером по руке.

Не заставляя себя упрашивать, Русов удалился, саркастично заметив:

- Хорошо, что я не артиллерист…

- Ну-с, что же мы спрячем?

Великий князь благосклонно взглянул на Александру, предоставляя ей удовольствие инициативы.

Александра вспыхнула и смутилась:

- Конечно, самым лучшим сыщиком был бы Фрекби – пес, которого брат привез из Англии. Ведь это он собрал все растерянные мною бусины, – и она сняла с шеи нитку нефритовых бус.

- Вот что мы спрячем - эти бусы! – предложила княжна Елена. Она поискала глазами и остановилась на фигурке Будды, мечтательно дремавшего на полке камина весьма высоко. Княжна встала, чтобы повесить на шею божка, уже увитую многочисленными бусами, еще одну нитку бус и обнаружила свой незаурядный рост, но и его оказалось недостаточно, и она передала нефритовые бусы князю со словами:

- Всегда труднее найти что-то на виду.

Князь выполнил замысел Елены.

Александра захлопала в ладоши, поискала глазами и нашла, к кому обратиться:

- Господин Алуа, не будете ли вы так любезны пригласить моего брата!

Художник, рисовавший графиню, положил блокнот и уголек на соседний стул и галантно отправился выполнять просьбу барышни.

Вошел Русов. Он внимательно оглядел присутствующих.

Граф Анненков оторвался от шахмат и предложил:

- Господин Русов, чтобы найти вещь, которая была спрятана, мы вам разрешаем поставить нам три вопроса.

- Вы щедры, граф, но я постараюсь не воспользоваться этой возможностью…

Модест Петрович остановил свой взгляд на сестре. С нее перевел взгляд на княжну Елену. Что-то прикинул, прищурив глаз, кивнул, как бы подтверждая правильность своих размышлений, нашел какую-то одному ему понятную логику прошедших событий, смерил взглядом рост князя и провел воображаемую параллель по периметру гостиной, подошел к камину, внимательно присмотрелся к фигурке Будды, потянулся, было, сам, но остановился и обратился к князю:

- Прошу вас, князь, вы единственный из присутствующих можете нас выручить: снимите, пожалуйста, нефритовые бусы с шеи этого равнодушного к нашим тщетным попыткам развлечься Будды и передайте их моей сестре Александре.

“Великолепно! Восхитительно!” - раздались выкрики, а граф Анненков почмокал губами и молвил:

- Склоняю свою седую голову, в самом деле феноменально… Не соблаговолите ли вы, господин Русов, рассказать нам, как вам это удалось…

- Это очень просто, граф, с помощью метода дедукции всякий гимназист мог бы…

- Дедукция? Если можно…

- Да-да, все-таки расскажите нам, господин Русов, - присоединилась к просьбам и княжна Елена. - Если это не тайна…

- Извольте… Я вошел в гостиную и внимательно всех осмотрел…

- Мы заметили - это было гениально, - насмешливо подтвердила княжна, наперекор своему чувству очарования Русовым.

Князь Николай сжал ее руку:

Выдержке Русова можно было позавидовать:

Было видно, что рассказ производит на княжну столь сильное впечатление, что она готова признать за рассказчиком какие-то особые достоинства, помимо розыскных. Русов же, отметив про себя восторг княжны Елены, усмехнулся и продолжил:

Это было слишком: у княжны Елены закружилась голова и перехватило дыхание. Она побледнела.

- Браво, - воскликнул князь, которому понравился тонкий комплимент Русова. Он задумался, как бы решая, стоит ли и, решив, что стоит, продолжил. - Модест Петрович, позвольте предложить вам еще одну шараду. Представьте себе: массивная железная дверь преграждает доступ в помещение, где находится… ну, допустим, прекрасная пленница. В этой железной двери устроен глазок. Время от времени тюремщики, взглянув в этот глазок, убеждаются в наличии своей… подопечной…

Если общество восприняло слова князя Николая как отвлеченную головоломку, то Юм весь обратился в слух, а графиня приблизилась к кружку беседующих.

Князь, не замечая этого особого внимания, продолжал:

- Однажды тюремщик, заглянув в глазок и в очередной раз убедившись в наличии пленницы, открывает железную дверь, чтобы передать пленнице м-м… миску похлебки, и обнаруживает, что темница пуста. Он в недоумении закрывает дверь и смотрит в глазок: пленница на месте. Открывает дверь и заглядывает в помещение – пусто… Что вы на это можете сказать?..

Модест Петрович, убедившись, что князем движет не досужий интерес, поинтересовался:

- Князь, вы обмолвились “темница”… то есть помещение буквально темное, без света?

- Гм, дайте вспомнить… Will pardon, в полуподвальном помещении было окошко под потолком.

- Н-нет, невозможно. Ведь вы имеете в виду, что не только этот тюремщик, но и любой другой человек мог убедиться в том же… Или… Или пленница была недвижна!

Княжна же Елена, скрывшись за веером, затараторила Александре:

Дальше разговор подружек перешел на шепот. Его прервал граф Анненков:

- Любезная Александра Петровна, не соблаговолите ли вы рассказать мне, поскольку Модеста Петровича у нас похитил великий князь Николай, рассказать мне о вашей замечательной собаке? Как вы ее назвали – Фрейби?

- С удовольствием, граф. Простите наше легкомысленное поведение. Годовалого щенка – его зовут Фрекби – брат привез из Англии. Два года, как выведена тамошними полицейскими розыскная порода эрдельтерьер.

- Мы ведь живем неподалеку. Могу я рассчитывать на вашу любезность познакомить меня с вашим поразительным эрдельтерьером?

*

Русов тронул спину кучера тростью:

- Довольно, Пров, останови…

Сани, запряженные тройкой, подкатили к кованым воротам великолепно иллюминированного особняка.

- Ах, ведь я в ботиночках, - забеспокоилась княжна Елена.

Русов куртуазно обернул ее волчьей полостью и легко и бережно взял на руки. Выбежавший привратник растворил узорчатую чугунную калитку и Модест Петрович со своей ношей прошел к высокому крыльцу парадного входа.

Кокетливо сопротивляясь и болтая длинными ногами, княжна вдруг притянула к себе голову Модеста Петровича и, широко раскрыв глаза, отчаянно поцеловала его в губы.

Великий князь Николай Константинович проснулся, посмотрел на часы, потянулся, и подергал сонетку. Где-то в такт зазвякал колокольчик.

Дверь распахнулась, камердинер задом внес огромный поднос и пристроил возле постели. Распахнул шторы.

В альков хлынул зимний холодный свет. Из-под перин показалась очаровательно растрепанная головка графини Элизы:

- Николя, - на французский манер обратилась она к князю, - уже поздно?..

- Нет, моя крошка, еще рано, - не вникая в смысл вопроса промурлыкал князь и, прихлебывая кофе, развернул газету.

- Николя, ты ничего не рассказал мне о пропаже золота для храма…

- Тебе какая забота о нем, крошка?

- Такая же, что и тебе: погасить расследование на корню.

- Постой-постой, твоя забота об этом деле кажется мне неслучайной…

- Ты получаешь проценты с доходных домов на Пречистенке?

- Я получаю председательское жалованье.

- Не только. И проценты.

- Н-ну ладно… и проценты. Я акционер.

- Хо, много ли твои акции стоят?

- Откуда тебе известно про мои акции и проценты?

- Мне все известно.

- Кто поверит доносу скомпрометированного финансовой аферой? “Особа Императорской фамилии замечен в любовной связи со шпионкой” - неплохой заголовок для такой патриотической газетенки, как “Московский Богомолец”? Не правда ли? Твое покровительство масонам, твой… скажем мягко - легкомысленный образ жизни…

- Ну, ты сте-ерьва…

- Пусть стерьва, но - золотая. А правильнее – не стерьва, а рыбка, “золотая рыбка”. У вас бытует миф о рыбке, которая выполняет желания. Вот и я - умею выполнять желания, свои желания. О, у меня много желаний!..

Квартальный командовал землекопами, которые разрывали снег и землю в заброшенном саду, а старший следователь записывал показания Александры.

Поодаль, озабоченно принюхиваясь, бегал Фрекби.

Русов ходил с сосредоточенным видом, обращая внимание на как бы ничего не значащие мелочи: след полозьев в стороне, рукавицу в снегу, найденную псом поодаль, присматриваясь к поведению собаки и прислушиваясь к рассказу Александры:

- …обратно возвращаться от графа Анненкова я решила напрямки, не обходя этот сад, да и Фрекби упорно тянул меня сюда…

Александра старательно отворачивалась, но взгляд ее сам тянулся к тому месту, что разрывали землекопы.

Здесь из грязного снега торчала отвратительная скрюченная рука.

Вздрогнув то ли от холода, то ли от отвращения, Александра продолжила:

- Как только я увидела эти синие скрюченные пальцы, я оттащила собаку, и мы побежали домой, скорее рассказать брату: он ведь у нас известный сыщик…

Русов сделал знак сестре не подчеркивать это обстоятельство, и Александра уточнила:

- …следопытом был в войне с турками.

Наконец, землекопы подняли окоченелое тело и уложили его на сани.

Это был молодой рыжий детина. У него отсутствовало ухо.

Следователь понял взгляд Русова и, внимательно осмотрев голову пострадавшего, покачал головой:

- Нет… гораздо раньше… А вот это - то…

Подошел врач, оттеснил обоих, надел пенсне и пинцетом отбросил прядь рыжих волос с участка головы, где зиял кровавый пролом:

- Тяжелый тупой предмет геометрически правильной формы. Возможно - гиря? Да, гиря… пятифунтовая.

Борух Липман медленно стянул с глаз черную повязку, но яснее не стало. Постепенно глаза привыкли к темноте и в слабом мерцании трехсвечника, свисавшего с потолка, он увидел то, что привело его в ужас, хотя он и был предупрежден: прямо перед ним была плоскость покрытого черной скатертью стола, на котором символично были сложены две берцовые человеческие кости и череп. Из глазниц черепа выбивалось синеватое пламя. Спиртовка, - понял Липман. Рядом лежали Библия и песочные часы. В одном углу небольшого помещения, где он оказался, стоял открытый гроб с отвратительным мертвецом. Приглядевшись, Липман определил – муляж. В другом углу стоял гроб пустой.

Тишина сковывала мысли. Звуки трагического хорала Баха даже обрадовали: кто-то живой где-то музицировал на клавесине и флейте.

Последние песчинки в часах упали вниз…

… и в противно лязгнувшую дверь вошел человек в капюшоне. Гнусавым голосом он заученно затянул:

Липману жалко было расставаться с зеленым карбункулом на правом указательном пальце, изображавшем скарабея, но он безропотно снял его и передал старшему брату.

“Труден путь добродетели”, - наставлял спутник, ведя Липмана босиком в одних панталонах по мрачному коридору с завязанными глазами. Звуки музыки становились слышнее.

К музыке прибавилось хоровое пение:

От нас, злодеи, удаляйтесь,

Которы ближнего теснят;

Во храмы наши не являйтесь,

Которы правды не хранят!

Сопровождавший Липмана трижды гулко ударил в преградившую их путь дверь. Из-за двери раздалось: “Кто нарушает покой наш?”. Сопровождавший ответил: “Свободный муж, который желает быть принят в почтенный Орден Свободных Каменщиков!”. Из-за двери раздалось: “Впустите его!”.

Если бы глаза Липмана могли видеть, он поначалу ослеп бы от великолепия открывшейся картины: в огромной, ярко освещенной зале лазурь тканей и золото символических украшений пронзали взор. На возвышении о трех ступенях был устроен престол с жертвенником, а за ним кресло управляющего ложей. Лазоревое шелковое покрывало, отороченное густой золотой бахромою и испещренное золотыми звездами, среди которых в сиянии лучей сверкал треугольник со священным именем Великого Зодчего Вселенной, осеняло балдахин над престолом. На престоле на раскрытой первой главе Евангелия от Иоанна лежали обнаженный меч, золотой циркуль и наугольник. В кресле под балдахином на месте управляющего восседала миниатюрная старая дама, одетая в костюм рыцаря-крестоносца. Вокруг нее за треугольным столом расположилась братия вольных каменщиков, на голубых стульях - мастера, на белых – ученики. На голубых стульях сидели среди братьев граф Анненков и академик Тон. Среди белых – Рясин.

По этому коридору под обнаженными шпагами секретарь, приставив свой клинок к левой груди Липмана, повел его к креслу управляющей ложей старой Дамы.

Братия со шпагами наголо перестроилась в каре вокруг престола.

- Как тебя зовут? – спросила Дама-Магистр, обнаружив сочный низкий контральто.

- Как тебя зовут, – эхом повторил секретарь.

- Как тебя зовут? - повторила братия, успевшая усесться за треугольный стол.

Липман хрипло ответил:

- Борух…

- Отныне будешь – “Борис”, - повелела Дама-Магистр и продолжила допрос. – Сколько тебе от роду лет?

- Тридцать девять…

- Годам своим будешь вести счет отныне!

- Где был рожден?

- В Могилеве…

- Москва твое место рождения ныне!

- Какой закон исповедуешь?

- Иудейский…

- Ныне получаешь закон Вольных Каменщиков!

Дама-Магистр взяла белый слоновой кости молоток и трижды ударила им по звонкой деревянной подставке.

- Признаешь ли начертанное в Откровении Слово Его за истинное к высочайшему совершенству путеводство?

- Ей, признаю…

- Слышите, любезные братья, этот человек в намерениях своих тверд. Согласны ли вы, чтобы он принят был в общество наше?

- Ей, тако! – троекратно откликнулась братия.

- Встань, брат Борис, и подойди ко мне, - позвала госпожа Магистр. – Положи руку на Библию и поклянись перед братией ложи ничего об Ордене не открывать никому, не удостоверившись тщательным испытанием, что он истинный свободный каменщик.

Секретарь помог Липману встать одним коленом на подушку перед престолом и положить руку на Библию, а к груди его приставил острый отверстый циркуль. Братья направили на Липмана сверкающие клинки.

- Видите устремленные на него орудия наши на случай, ежели паче чаянья изменит он клятвам? Не думаем мы когда обагрить руки свои кровию его. Казнь беззаконных в руце Божией. Но сколь мщение ужасно преступнику, столь радостен благочестивому свет. Да узрит он свет!

Здесь секретарь одним взмахом клинка вспорол повязку на голове Липмана и она свалилась с его глаз под шумный возглас восторга братии.

Липман огляделся и остолбенел.

Дама-Магистр встала, трижды легонько ударила по приставленному к груди циркулю молотком и произнесла:

- Обет верности запечатлеем, соединив кровь твою с кровью всех братий. В силу данной мне власти, по согласию всех присутствующих здесь и по всему земному шару рассеянных братий принимаю тебя в свободные каменщики.

Секретарь подставил под символическую рану ритуальную чашу.

Дальше случилось то, чего никто не предполагал: отставив на престол ритуальную чашу, секретарь шестью резкими и точными взмахами клинка начертал на груди Липмана два противоположно обращенных вершинами треугольника, образовавших шестиконечную звезду.

Липман, взглянув на свою грудь, побелел: в разверстых разрезах проступали капли его собственной крови. Голова у него закружилась, он обмяк и повалился наземь.

Крик ужаса вырвался у братьев. Одни наклонились над телом несчастного, другие наоборот отшатнулись. Секретарь стоял, выпрямившись как испанский идальго, и опирался на эфес шпаги. Его взгляд пытался поймать одобрение повелительницы – госпожи Магистра.

- Довольно, Юм! - воскликнула она, хлопнув в ладоши.

Секретарь небрежно бросил в ножны клинок шпаги и наклонился над пострадавшим. Кровь из разрезов сочилась на ритуальный ковер, делая шестиконечную звезду зловещей.

… и на глазах замерших зрителей этой ужасной сцены кровь стала сворачиваться, ссыхаться, края разрезов стали затягиваться, превращаться в рубцы и пропадать.

Не только звезда раны, но даже ссохшаяся кровь исчезла, испарилась, пропала с груди, как не бывала, если бы не остались ее пятна на ковре.

Юм легонько потрепал Липмана по щекам. Бледное лицо вступающего порозовело. Он, как бы просыпаясь, захлопал глазами.

Зрители трясли головами: был ли весь этот кошмар въяве или он только приснился им? Но кровь на ковре…

- Господа, господа… Братья, соберитесь, сосредоточьтесь, наше бдение продолжается, - постучала молотком госпожа Магистр. – Нам необходимо принять решение о продолжении строительства деревни в поместье брата Алексея Ардалионовича Анненского и подписать протокол нашего прошлого заседания, любезно подготовленный для нас нашим секретарем и казначеем Георгом Юмом. Попрошу не мешкать…

Юм подносил каждому брату на магистерской стороне стола последний лист протокола и тот, не глядя, расписывался в указанном секретарем месте.

Старая дама-Магистр в это время благосклонно кивнула приодевшемуся уже Липману:

- Поздравляю вас и восхищаюсь вашей выдержкой… после пропажи золота в страховом обществе…

- Благодарствуйте и вы, баронесса, - выдавил из себя Липман.

За окном кипела самая большая в Европе стройка. Из бесформенной массы, расползшейся по всему городу сколоченными наспех амбарами, складами с материалами, лачугами тысяч мужиков-строителей прорывалось к небу чистым гармоническим объемом тело Храма с пятью главами, готовыми к убранству золотыми коронами.

“… и вот эта пропажа золота. Его найдут, непременно найдут, но время, но годы уходят: увижу ли венец всей жизни? А там пускай и в гроб…Только не так, как Витберг. Ах, какое блестящее было начало творческой жизни! Получить монаршее благословение своему проекту, сменить вероисповедание, чтобы осуществить дело всей жизни – и не справиться. И немудрено: мудрено бы было чистому, беспорочному художнику совладать с ордой жуликов… Нет, дорогой Александр Лаврентьевич, с холопами надо быть деспотом…” Сквозь эсхатологию стариковских размышлений пытался пробиться назойливый голос:

- Константин Андреевич, да не берите вы в сердце это недоразумение: обыкновенное уголовное предприятие хитрованцев. Стоит ли принимать всерьез домыслы грязной газетенки? Вот и Федор Натанович подтверждает… - уговаривал главного архитектора, а может быть в большей степени самого себя Рясин, похлопывая сложенным листком “Московского богомольца” по столу.

Нотариус Глядь с готовностью подтвердил:

- Беспрецедентно, да-с… Двадцать пять с лишком драгоценных пудов. Владимир Андреевич Долгоруков уже поставил перед полицеймейстером задачу, охранника взяли в оборот… Полицейская машина завертелась – найдут-с. Конечно, предание огласке такого дела…

- Будто исполняются проклятия… Представьте, голубчик Иван Семенович, вижу во сне нынче Витберга, молодого еще, до принятия православия, когда он еще не был Александром Лаврентьевичем, а Карлом-Магнусом был - из могилы грозит нам сюда, мол “были у вас, русичей, “царь-колокол” да “царь-пушка” - будет вам беспременно в троицу к ним и “Царь-храм”. А тут и вы со своей газеткой как не хотелось бы кстати… А что, деревенька наша не поминалась в полицейских сводках, Федор Натанович?..

Рясин побледнел, закусил губу, а нотариус с готовностью откликнулся:

- Никак нет, Константин Андреевич, не извольте беспокоиться…

- Мне ли в мои годы беспокоиться о ваших земных проделках? Со мной вечность говорит из могилы… Ну, давайте, щелкоперы, ваши бумажки. Или нет: ты мою подпись изображаешь факсимильно, Иван Семенович, – вот и продолжай изображать. А Федор Натанович, совесть нанятая – все тебе подмахнет.

- Как можно так, Константин Андреевич! Да как вы можете-с? – разом вскричали нотариус и помощник архитектора.

- Цыть! Смерть вы моя – Добчинский с Бобчинским… Везде-то вы бывали. Все-то про всех вам известно… И как философский камень добывается – вам тоже небось известно?..

Нотариус с помощником переглянулись и взглядами сошлись перемочь дурное настроение великого старика. Перед ними лежала газета с громким заголовком “Русский Ллойд” не сберег золото Храма”.

Константин Андреевич Тон закурил трубку и вышел на балкон своей студии. Так и стоял он капитаном на мостике корабля, кутаясь в шубу и всматриваясь в жизнь огромной стройки.

*

Подъезжали запряженные цугом подводы, подвозили отделочный камень.

Втаскивали лебедками камень на верхотуру: “И-и… эх! И-и… эх!”.

Мастер рассыпал затрещины: “Я тебе Геенну огненную при жизни покажу!”.

Вслед за старухой ворвались разгоряченные скандалом строительный мастер и приказчик поставщика, налегающий на “о”:

- Иван Семенович, да кОгда же этО прекратится!?. Пятую пОдводу ОтбОрнагО мрамОру кОлОменскагО, назначенную к Храму, леший лукавый направляет на Пречистенку, а дОкумент выправить Отказывается: мол, ничтожнОе делО, а для егО превОсхОдительства беспОкОйствО. Как же этО все пОнимать-тО, а? ПОйдет делО пОрядкОм кОгда, али не пОйдет? Одни указы да приказы, а как дО дела дОхОдит…

- Простите нас милостиво, достопочтенная баронесса, - деланно улыбнулся Рясин и, мгновенно переменившись в лице, включился в разбирательство. - Именно что ничтожное. Говорено уже не единожды: в сводной росписи все будет поименовано своим чередом и подписано его превосходительством господином Тоном Константином Андреевичем… Однако, Бог с тобой, Филимон, давай накладную расписку на партию – будет тебе его подпись. А пока – ступайте, не до вас нынче.

- Баронесса, позвольте мне маленькую дерзость, - приложился к ручке старухи нотариус Глядь. - В ваши идеалы я не посвящен и потому риск предания огласке некоторых не вполне правильно оформляемых мною документов заставляет меня говорить об изменении в распределении долей и моего участия в строительстве дома на Пречистенке. Отношусь с безмерным уважением к вашей деятельности на благо будущего человечества, но мое нынешнее благо из-за пропажи золота у Липмана… Вы ведь представляете себе: первоначально полицейские расследователи воспользуются широким неводом и тогда… А сегодня еще эти подозрения на счет Липмана в газете…

- Мы позаботимся об этом, любезный господин Глядь, позаботимся о том, чтобы невод полиции оказался достаточно узок: скажем… не шире общества “Русского Ллойда”. Позаботимся и о вас, ежели вы, как стряпчий, будете привлечены к ответу…А что до вашей доли… Пусть она вырастет до пяти процентов… action.

- Ах, баронесса, как с вами легко, как вы понимаете все… до того, как произнесено, до того, как произошло… А можно – серебром… или хотя бы ассигнациями?

- Нет, не можно.

*

В студию влетел заполошенный небрежно-художественного вида господин:

- Господа, все прибыли? А что же его превосходительство?

- Еще один… гений, - осклабясь, шутливо представил баронессе влетевшего нотариус Глядь.

Рясин взял официальный тон:

- Баронесса, рекомендую вам господина Алуа Владимира Викентьевича… Владимир Викентьевич, прошу вас познакомиться с баронессой Крюденер.

- Баронесса Крюденер? Я был знаком с баронессой Крюденер в Риме. Вы тоже баронесса Крюденер? – затараторил Алуа, бегая глазами и обнаружил, наконец, Константина Андреевича на балконе. - Впрочем, неважно: я польщен, баронесса, я ликую! Но что же мы здесь длим эту неопределенность? Все готово, господа, прошу ознакомиться. Я хочу обсуждения. Зовите же Константина Андреевича!

Баронесса оперлась на руку Алуа и посмотрела ему в глаза долгим пристальным взглядом. Алуа часто заморгал и угомонился.

- Божественное дарование? – растерялся художник, а присутствующие дельцы раскрыли рты. – Баронесса, такой комплимент…

- Нет, мой молодой друг, это не комплимент. Искры Божественного огня в вашей душе показывают и остальным смертным путь к гармоническому жизнеустройству. Так Золотой век, который Господь хочет восстановить на земле, должен явиться вначале в малом избранном народе “вольных каменщиков”, ведомом такими пастырями как вы...

- Баронесса, что вы делаете, - вдруг воскликнул Алуа.

- Передаю вам тайный знак братства вольных каменщиков. Прошу вас послать мне отзыв.

- А вы разве… Ах, да… Ну, конечно же… Вот… - и Алуа крестообразно провел ногтем своего мизинца по левой ладони баронессы.

- Прекрасно! Приглашаю вас, брат Владимир, на следующее бдение братии. Оно состоится…

Глаза Алуа расширились и он шепотом спросил:

- Баронесса, вы – Магистр ложи?..

*

Окрыленный Алуа не говорил - он разливался соловьем, представляя присутствующим свой проект:

В чертежах и акварельных картинах на нескольких досках была представлена деревня будущего, архитектура которой должна была изменить сознание живущих в ней людей. Особенно наглядно предлагаемые новации были представлены в макете. Молодой художник азартно делал выпады черенком кисти, как шпагой, то в одну картину, то в другую, обращая внимание присутствующих на планы и разрезы, фундаменты и конструкции.

Особо были изображены символы, которым полагалось украсить места общественного присутствия: геометрические и строительные инструменты, звезды, молотки, штандарты… Венчала всю композицию витиеватая надпись: “Путь к свету”.

Константин Андреевич благосклонно щурился, восхищаясь своим протеже, не особенно вслушивался в его слова, а лишь механически кивал, подтверждая и как бы принимая восхищение окружающих на свой счет – мол, мой ученик…

Все представление было направлено на восседавшего в центре и дремавшего в почетном кресле дородного графа Анненкова. Временами он поднимал свою украшенную львиной гривой голову и, царственно оглядев присутствующих, бросал реплику:

- Ты только погляди, Константин Андреевич, наша молодежь музу архитектуры скоро переселит из храма изящных искусств в дебри философии, а то, глядишь, и в болота политики…

- А исполать им, дражайший Алексей Ардалионович, исполать им…

Алуа продолжал:

- Обращаю особое внимание любезных братьев на замечательную особенность усадьбы его превосходительства графа Анненкова Алексея Ардалионовича: вот здесь изображены планы существующих подземелий, которые при минимальных затратах материалов и времени превращаются в ходы сообщения между главным усадебным домом, домами связи и подземным храмом…

Баронесса сидела все это время, как на иголках и, наконец, позволила себе вставить:

- Любезные братья, оставляю вас прорабатывать детали плана. Вы – творцы. Полет вашей фантазии проницает тайну бытия. Мои же хлопоты в отличие от ваших – скучная материя. Уставы, отчеты, взносы… они отнимают столько времени и сил… Но вы понимаете, как это необходимо для поддержания связи с нашими французскими братьями в Великой ложе... Теперь я уверена: Великий Магистр будет доволен нами и наша ложа получит новый диплом и очередной градус мистического знания… Полагаю, излишне напоминать вам о конфиденциальности наших обсуждений… Всех нас не может не беспокоить, что от кого-то же газетчики узнали о пропаже золота.

Владимир Андреевич Долгоруков, московский генерал-губернатор, брезгливо держа сложенный пополам лист “Московского богомольца”, читал, кивая в такт своим мыслям, кисло почмокивал губами и машинально по привычке тер лысое темя под париком. Вдруг он насторожился: откуда-то донесся странный голос, звавший его: “Ваше сиятельство… ваше сиятельство… Владимир Андреевич…”. Он оглядел кабинет – никого. И опять: “Ваше сиятельство… Владимир Андреевич…”. Долгоруков встал, обошел кабинет, определил: звуки неслись от зеркального трюмо: “Ваше сиятельство, не прикажите казнить, прикажите миловать…”.

- Миловать? – начал багроветь генерал. – А ну-тко выйди, я посмотрю на тебя, сверчок запечный!

- Не выйду, ваше сиятельство, боюсь, - отвечал голос.

- Так что ж тебе надобно?

- Надобно сообщить, ваше сиятельство, наиважнейший секрет. Два секрета!

- Так-таки целых два? А почему не три?

- Три, ваше сиятельство, это, коли, благополучно сойдет мне моя эскапада.

- Вон оно что – забавен ты мне, братец.

- Ваше сиятельство, не прикажите казнить - прикажите миловать.

- Вижу – настырный ты. Выкладывай свои секреты.

- Вы бы сели, ваше сиятельство…

- Э-э, да ты меня не только слышишь, но и видишь!.. И давно ты пользуешься этой оказией? – решил генерал дойти до сути эскапады таинственного доносчика, усаживаясь рядом с трюмо.

- Нынче – впервые. А обнаружил давно.

- Добро же… Ну, что ж – рассказывай свои секреты.

- Нынче, ваше сиятельство, день “введения во храм”. Вам, может и неведомо, а обыватели соблюдают его как безотказный день. Пообещайте не казнить, ваше сиятельство…

Долгоруков усмехнулся:

- Хитер ты, братец запечный. Да что ж – обещаю, коли так.

- Ваше сиятельство, непутевый родственник мой, дальняя родня, Глядь Федор Натанович сообщил с утра, что в газетке про золото Храма пропечатано и будто важно это больно для нас…

- Для нас?.. Натанович? – перебил генерал. – Значит, из иудеев?.. А ты, часом…

- Я – не-ет. Тетка наша оскоромилась. Только Федор Натанович не иудей. Крещеный он… Страшно мне было – вот эдак-то, из каморки… а как иначе до вашего сиятельства достучаться?.. А уж когда газетку про золото увидел в ваших ручках – сказал себе: “В ком есть страх, Фрол Григорьевич, в том есть и Бог, а Бог велел спасать Москву”.

- Правильно сказал. Так что твой непутевый родственник?

- Федор Натанович сказал: “Умри, Фрол, а его сиятельству донеси, что, мол, статейку тиснули в “Богомольце” с благословения Еропкина Харитона Сам-Самсоновича”…

- Еропкина? Харитона Самсоновича?!. Ах ты, сверчок мой разлюбезный, иди, иди ко мне, я тебя расцелую!..

- Не могу, ваше сиятельство, флигель-адъютант не пустит…

- Пропу-устит…

*

Долгоруков выглянул в приемную:

- Живого или мертвого Харитона Еропкина ко мне сей же час! А-а… вот он и Фрол Запечный. Заходи, заходи, братец… Что ж – хитры вы с непутевым твоим родственником. И неглупы. Часом, не с его ли подачи и выплеснулась история с золотом из наших кабинетов?.. Ну-ну… к тебе это уже не относится. А родственника пришли мне как-нибудь… потолковать по душам. Так в чем же твой второй секрет?

- Дак ведь оно уже и не секрет, ваше сиятельство, - камора темная за кабинетом вашим. Вот вам крест святой – нынче впервой и попользовался.

- Гм… гм… Верю. Верю и милую… Переходи к третьему секрету. Не досуг мне.

- Ты уж только батюшка Владимир Андреевич не прикажи казнить…

- Ну завел сказку про белого бычка. Сей же час докладай!

- Батюшка Владимир Андреевич, в людской говорят: “Пользуют доктора нашего батюшку от болезни его сидячей – а толку то, вишь, не шибко… А ему бы почечуя заваривать свежего. Да по часам, по часам бы… Дак разве ж адъютанты его смогут выпестовать нашего батюшку?..” То – третий мой секрет.

- Гляди-тко, баешник нашелся… Да-а… Горазд ты сказки сказывать… А смог бы эдак по людской молве-то, а, Фрол?

- Смог бы, смог, батюшка Владимир Андреевич, от всех православных москвичей смог бы!

- Что ж, Фрол, быть тебе моим камердинером. Только что б у меня!.. – и генерал сунул Фролу под нос костистый кулак.

- Это, батюшка Владимир Андреевич, лишнее, - не обиделся Фрол.

Фрол Велтищев открыл незаметную дверку, сунул в камору табурет, положил сверху подушку и, основательно устроившись, приник к дырочке, через которую кабинет генерал-губернатора был, как на сцене.

Высокие створки белых дверей кабинета распахнулись, и прямо в ноги Долгорукову бухнулся колодой гроза московской торговли Сам-Самсонович.

- Еропкин, Харитон Сам-Самсонович собственной персоной, - игриво встретил его генерал. – Чует кот, чье мясо съел? А?

- Каюсь, батюшка Владимир Андреевич, сбили жиды Харитошку с разума. Православному ступить уже негде – всюду они. И золото к ним, а не ко мне в “Общество страхования от огня” поместил великий князь Николай Константинович. А уж кто жертвовал на Храм больше моего?

- Да в обществе твоем страховом, Харитоша, страх как боязно оказаться, кто ж этого не знает?.. В обществе твоем не страхуют, а стращают… Ты мне Харитоша, лучше про жидов скажи, какие такие жиды тебя донимают?

- Один жид дорогу перешел, страхователей моих сманил к себе в “Русский Ллойд”, другой надоумил его имя опорочить.

- Первый, надо понимать – Липман. А второй?

- Глядь, батюшка, Глядь! Тьфу, прости Господи, что за фамилия – произнесть-то грешно!

Фрол в своей каморке похолодел и взгляд его затуманился слезами жалости к себе: “Убьет генерал, как пить дать убьет”. Разговор в кабинете между тем продолжался.

- И что же это за Глядь такая объявилась у нас в первопрестольной, Харитоша?.. – притворно ласково расспрашивал Долгоруков.

- Истинно “глядь”, батюшка Владимир Андреевич. “Глядь” она и есть “глядь” - молвой торгует. Где что услышит – тот час за мзду передаст, кому то всего нужнее.

- Так-так, Харитоша, о себе ты подумал – Липмана прищучил и ославил… А обо мне, о Долгорукове ты подумал?! Ты подумал о том, что в моей Москве моему Храму урон несешь в глазах обывателей, в глазах света, в глазах Правительствующего сената и Синода, в глазах Императорской фамилии, в глазах всей России!.. - генерал не на шутку завел себя и ткнул стоявшего до сих пор на коленях Еропкина носком сапога в живот. Тот картинно повалился снопом на ковер под ноги Долгорукову.

- Не прикажи казнить, батюшка Владимир Андреевич, - уткнулся Долгорукову в сапоги носом Еропкин.

- Садись, тать, будем договариваться, - переменил тон Долгоруков.

Еропкин проворно поднялся, несмотря на свой избыточный вес, уселся напротив генерала с готовностью к переговорам, оказавшись в своей стихии.

- Говори свои условия, батюшка Владимир Андреевич...

- Нет, тать муромской, ты заварил, ты и расхлебывай.

Еропкин взглянул на потолок и зашевелил губами, высчитывая, потом картинно махнул рукой:

- Десять тысяч?.. – Понял по лицу генерала, что ошибся. - Серебром?

Долгоруков схватил из массивного настольного бювара линейку, перегнулся через стол и стал охаживать ею Еропкина по ушам, приговаривая:

- Миллион, тать муромской, мил-ли-он! И не мне – Храму во имя Господа нашего Иисуса Христа Спасителя!

На шум и крик дверь приоткрылась, показалось встревоженное лицо адъютанта, но мгновенно убралось.

Еропкин посмел лишь загораживаться от ударов линейки своими ладонями. Мысленно расставаясь с огромными деньгами, он взмолился:

- Генеральский?.. – Долгоруков задумался. – По рукам: миллион на генеральский чин.

Еропкин хотел, было, смачно ударить своей ладонью по руке Долгорукого, протянувшейся к нему, но в последний момент ладонь генерала сложилась в костистый кулак:

- Только смотри, чтоб у меня!.. Знаешь, какой день сегодня?

- Как не знать, батюшка Владимир Андреевич? Безотказный нынче день.

*

- Что скажешь, Фрол? – спросил Долгоруков присевшего перед его столом на кончик стула Велтищева.

- Скажу, батюшка, рад я за себя.

- Хитер, Фрол запечный. А про Харитошку?

- Сам-Самсоныч выложит денежки рублик в рублик, раз в безотказный день пообещал: знающие люди сказывают цельные поэмы про его душевный страх. В понедельник дела не начнет, с полдороги воротится перед бабой с пустыми ведрами, а уж черных кошек всех в округе порешил… К людишкам торговым зверь лютый, а на приметы – опаслив…

- Ну что ж, Фролушка, нравишься ты мне. Ступай к себе за печку, - сказал Долгоруков, взглянув на часы. – Совещаться у меня будут занозистые господа. Доскажешь мне, чего сам не догляжу…

*

За большим совещательным столом расположились: сам Долгоруков, уступив место во главе стола великому князю Николаю, новый обер-полицеймейстер Добросердов, начальник сыскной полиции и начальник жандармского управления.

Адъютант тщательно прикрыл обе створки двери и совещание началось.

Велтищев в своей каморке взглянул на дедовские часы-луковицу, кивнул сам себе и покинул свой наблюдательный пункт.

В комнатке рядом с приемной он приготовил травный чай в серебряном чайничке, накрыл кипельной салфеткой, перекрестился и торжественным шагом с огромным подносом двинулся к заветным дверям.

Беседовавший с адъютантом Русов жестом показал на переминавшегося перед дверью с подносом Велтищева. Безмолвно посоветовавшись с Русовым взглядом, адъютант распахнул перед Велтищевым двери.

В первое мгновение присутствующим показалось, что сейчас Долгоруков испепелит побеспокоившего человека, но генерал неожиданно добродушно сказал:

- Прошу прощения, господа, возраст дает себя знать и заставляет следить за здоровьем.

Фрол сполоснул чашку тонкого фарфора, “поженив” чай, налил на треть и подал хозяину.

- Оставь нас, Фролушка, и иди с Богом…

Фрол обреченно покачал головой и генералу пришлось, кряхтя и отдуваясь, выпить порцию чая. Только после этого Фрол, пятясь, покинул кабинет.

- Хитер, шельма, - вырвалось с восхищением у Долгорукова. – Ну да ладно… давайте, кстати, князь, и побеседуем с вашим Русовым… Господина Русова пригласите!

- Необходимые рекомендации присутствующим я дал о вас, господин Русов. Вы тоже всех знаете, приступим к делу, - сказал великий князь, когда сыщик вошел.

- Голубчик Модест Петрович, - начал Долгоруков, отхлебывая из чашки свой чай, - Князь рассказал нам, как вы разгадали шараду с фотографическим фокусом в двери хранилища. Это делает вам честь. Да мы и сами читали панегирики вам в “Русском инвалиде”, сочиненные господином Акуниным. Так что, как говорится, в час добрый, тем более, что дело получило огласку и газетчики теперь не дадут проходу нашим полицейским ищейкам. Вот только статус ваш…

- Ваше сиятельство, - подал голос Добросердов, - господин Русов в отпуске… и независимое приватное расследование, которое он мог бы вести…

- Нет-нет, - перебил великий князь, - нужен официальный статус. Господин Русов будет участвовать в подготовке заключения на Высочайшее имя и вообще…

- Что ж… - потер генерал под париком распаренную чаем лысину, - чиновник особых поручений при моей особе. Это вас устроит, князь?

Уже смеркалось, когда графиня Элиза добралась до своего пристанища у графа Анненского в гостевом флигеле его обширной усадьбы. Она, прижимая к груди газету, хотела взбежать к себе на второй этаж, но путь ей преградил поджидавший ее Юм. Он грубо схватил графиню за руку и прошипел прямо в ухо:

- Что ты себе позволяешь?.. Я жду тебя с полудня!.. Здесь были полицейские, расспрашивали дворника – нашли труп возницы…

- Были полицейские - и что?.. И ты меня ждешь - вместо того, чтобы запутать полицейских… узнать новые сведения о расследовании… направить сыщиков на ложный путь?.. Какой там! Ты же до сих пор не выучился читать по-русски, органически не способен связать две мысли, ты же - идиот! Все, что ты можешь – это превращать людей в истуканов. Да, отдаю тебе должное: это у тебя хорошо получается. Только не со мной! Против меня твой магнетизм бессилен! Постой-постой, посмотри мне в глаза… Эй, дружок, да ты никак опять кокаин нюхал!..

- Сашулька, синичка моя, я получил назначение. Перед тобой чиновник особых поручений его сиятельства генерал-губернатора Москвы князя Долгорукова, - мимика и жестикуляция Модеста Петровича производили комическое впечатление из-за подложенного загубника и посверкивавшей на одном из передних зубов золотой фиксы.

- Не похож. Увидела бы на улице, подумала – ухарь-купец мелкой гильдии. Соломенный чуб, шальвары внапуск, смазные сапоги… и в таком виде ты будешь выполнять особое поручение генерал-губернатора? Ты меня разыгрываешь!.. Очень жаль. Я все себе представляла иначе… Я бедного папеньку не вспоминаю давно уже с такою теплотой, как тебя, а ты, оказывается…

Модест Петрович обнял сестру, усадил на кушетку, достал батистовый платок и промокнул легкие девичьи слезки:

- Ты для меня дороже всего на свете. У меня никогда не будет человека ближе и дороже тебя, ты же знаешь. Ты – не сестра моя, ты моя дочка, маленькая девочка, синичка, знай – ты не сирота, у тебя есть я.

- Вынь эту гадость изо рта. Так меняется твой замечательный голос, появляется какое-то вульгарное пришепетывание… Расскажи мне, как в детстве, что-нибудь: помнишь, ты фантазировал о всяких наших занимательных приключениях, о наших путешествиях в дальние страны… Знаешь, меня особенно в этих фантазиях привлекало то, что все, что происходило, происходило с нами…Расскажи о своем особом поручении.

Обнимая сестру, Модест Петрович ощутил под рукой новые бусы Александры и стал машинально перебирать бусину за бусиной, как четки:

- Удивительное ощущение дают эти нефритовые шарики: как будто успокаивают и одновременно настраивают весь мыслительный аппарат… Да, очевидно, детские фантазии повлияли на мою судьбу: меня действительно влекут приключения. Но теперь мне интереснее приключения мысли… ну вот, например, ты знаешь, что в страховом обществе пропало золото… Об этом уже вся Москва говорит. Скорее всего, зная моих соотечественников, надо предположить, что они и растащили золото мало помалу. В этом убежден и князь Николай. Хотя главноуправляющему “Русским Ллойдом” использование золота под залог было бы выгоднее, чем вульгарно украсть. А Липман – он на то и Липман, чтобы получать максимальную выгоду…

Развить мысль не получилось – стук в дверь предварил появление Ефросиньи Ивановны:

- Простите, голубки, мое появление. Мальчишка-рассыльный принес пакет со словами “вручить в собственные руки господина статского советника”.

Ефросинья Ивановна смутилась видом племянника, никак не похожего на “господина статского советника” и поспешила ретироваться.

Модест Петрович вскрыл пакет и вытряхнул на стол увесистую пачку ассигнаций. Вслед выпорхнула вырезка из газеты с заметкой “Русский Ллойд” не сберег золото Храма”.

Александра присвистнула:

- И это - задаток?

- Что такое, с чего ты взяла?

Александра указала на бандероль, опоясывающую пачку денег. Каллиграфическим почерком поверх вензелей на ней значилось: “Задаток”.

- Ну вот… подкуп должностного лица с целью направить расследование по самому очевидному пути, - продолжил рассуждение Модест Петрович, не обращая внимания на пачку денег, к которой был прикован взгляд Александры. - Все это указывает на другую возможность, маловероятную, но все же: золото действительно выкрали. Орудовали в течение долгого времени, вынося небольшими партиями, а в глазок двери вставили прозрачное фотографическое изображение полок с лежащими на них брусками золота. Это возможно, я выяснил у Ковальского: отпечаток с негативного фотоизображения, полученного в камере-обскуре, осуществляется не на бумагу, а на стекло. Раз так – действовала банда уголовных преступников со специалистом – слесарем по замкам. Надо найти этого слесаря. Теперь тебе ясен мой маскарад?

- Ты положительно невозможна. Я же тебе объясняю: туда, куда я отправляюсь, приличному человеку в приличном платье показаться опасно. Тем более приличной барышне. Ну, теперь поняла? А ты сама – пришла или уходишь?

- Я приглашена Алексеем Ардалионовичем на сеанс столоверчения к баронессе Крюденер. Про тебя же он заметил, что духи навряд примут в свой эфирный мир, и потому он тебя не приглашает.

- Он прав, - согласился Модест Петрович, надевая плотно облегающую голову удивительную каскетку из гуттаперчи. - Вот и прекрасно: иди, развейся, поблистай в свете.

Общество собралось не в китайской, как всегда, гостиной, а в гостевом флигеле, где хозяйкой царила баронесса Крюденер. Чрезмерное количество румян на ее лице компенсировалось ее царственной осанкой и стройностью фигуры, удивительно скульптурной для ее возраста. Она распоряжалась устройством обстановки для сеанса столоверчения.

Слуги внесли массивный деревянный стол об одной ноге и оставили его в центре залы. Встряхнув скатерть с нарисованными на ней определенным образом секторами и ячейками по кругу с буквами алфавита, они накрыли ею стол.

Положили в центре стола блюдце.

Внесли и расставили вокруг стола стулья.

Пригасили все лампы по углам, оставив ярко освещенным лишь стол.

Юм по обычаю своему подпирал стену, сложив руки на груди и, как бы съежившись, весь ушел в себя.

Щеголеватый Рясин и расфранченный Липман похихикивали в предвкушении изысканного удовольствия от спектакля и пытались выудить новости.

- Ваше высочество, - обратился к великому князю Николаю Константиновичу Липман, – верны ли слухи о благотворительном бале в пользу украшения Храма? Я намерен сделать крупный взнос…

- Да, милые дамы и уважаемые господа, решение городскими властями уже принято и завтра будет опубликовано в газетах. Не только бал, но и аукцион в пользу Храма. – С высоты своего роста князь взглянул на Липмана уничижительно. - Крупный взнос, господин Липман, - это самое малое, что вы можете сделать в вашем сегодняшнем положении.

Барышни Александра и Елена, судорожно обмахиваясь веерами, казались взвинченными и нервно хохотнули на реплику князя.

Алуа, как всегда с блокнотом под мышкой, глядел на окружающих, как на объекты для рисования. И, как всегда, некстати он попытался сделать баронессе комплимент:

- Извините, господин Алуа, я занята. И учтите, прошу вас впредь – мне неприятно говорить о графине.

Старики Анненков и Тон относились к предстоящему общению с духами до крайности серьезно и были не в меру задумчивы. Однако Константин Андреевич отечески пожалел Алуа:

- Не принимайте близко, они с графиней не ладят. Да я, пожалуй, никогда и не видел их вместе.

Заиграл оркестрион, и баронесса изящным жестом пригласила:

- Прошу вас, господа, располагайтесь, чередуясь местами с дамами.

Александре выпало место против Юма. Она отметила в его глазах нездоровый блеск, некоторую сумасшедшинку и ей стало не по себе.

Липману за столом места не хватило и он присоединился к Алуа, усевшемуся поодаль рисовать.

Тон знал условия общения с духами и попросил:

- Господа, только давайте оставим в покое Наполеона. Я бы очень просил вызвать дух моего бедного предшественника Александра Лаврентьевича Витберга – намедни я во сне его видел…

Баронесса ласково попросила барышень хотя бы кончиками пальцев прикоснуться к блюдцу, показав, как это делается. Ее руки были в перчатках.

Юм приосанился, стал как бы выше ростом, и голос его приобрел раскатистость с подголоском, как в горах:

- Дух Александра Витберга, яви себя собравшимся и жаждущим общения с тобой!

Стол мелко затрясся.

Если бы не скатерть, блюдце зазвенело бы, хотя пальцы сидящих вокруг прижимали его к столу.

Анненков заметил:

- До принятия православия Витберг был Карлом-Магнусом… Быть может, из-за того, что он наложил на себя руки…

Юм величественно кивнул ему и повторил вызов:

- … явись нам дух Карла-Магнуса Витберга!

И чудо: блюдце как бы осмысленно задвигалось, забегало по столу и в такт ему, как механические куклы, заволновались, принужденно закачались сидящие за столом господа и дамы.

Один Юм каким-то образом сохранял в покое свой торс и лишь руки его лихорадочно двигались вместе с поднимаемой блюдцем волной движения людей. Зрачки глаз его до невозможности расширились, взгляд его стал отсутствующим, характер голоса его изменился, звуки вырывались из губ его как бы против его воли:

- Я здесь!.. Я здесь средь вас… Нам мешает… мне мешает… мешает…

- Боже мой! – воскликнул Константин Андреевич Тон. – Это он, он, Александр Лаврентьевич, его голос…

- … мешает, мешает Иван неверный, - продолжал в трансе вещать Юм, как бы считывая слова с лихорадочных метаний блюдца.

- Иван Семенович, уйдите, - зашипела баронесса, прогоняя от стола Рясина.

- Были у вас, русичей, “царь-колокол” да “царь-пушка” - будет вам беспременно в троицу к ним и “Царь-храм”…

При вопросе о храме Рясин выразительно посмотрел на побледневшего Липмана.

- Карл-Магнус, ответствуй, что значит сие?.. – вещал Юм.

Вдруг по ногам княжны Елены пробежал холодок, подол ее платья заволновался и невидимая рука стала им размахивать, как флагом. От ужаса и прикосновения холодных рук княжна закричала не своим голосом “Он меня трогал!”, пальцы ее мучительно оторвались от блюдца, и она соскользнула со стула.

Баронесса сделала знак слугам помочь барышне, снисходительно заметив “Это бывает с новичками”, и предложила не отвлекаться, пока дух здесь.

Алуа отметил про себя самообладание баронессы, делая набросок ее головы в три четверти поворота. По странному совпадению, рядом оказался набросок с графини в том же ракурсе, представляя поразительное сходство двух моделей.

Остальные сидящие за столом являли собой пример сомнамбулического послушания.

После проделки с княжной Еленой дух устами Юма жутко захохотал и заявил:

- Путь в светлое будущее Храму застят иноверцы, неверцы и безверцы. Ха-ха-ха!

- Это возмутительно! – гневно вскричал Липман. Выбегая из гостиной, он размахивал своей дорогой тростью и, брызгая слюной, продолжал отчаянно кричать. – В цивилизованном обществе такое недопустимо! Спектакль устроен нарочно!

- Экий фармасон, - усмехнулся Рясин, когда за Липманом захлопнулись двери.

- Вы имеете что-то против франкмасонов? – не разобравшись, хотел вступиться за честь Липмана и всего масонства Алуа.

- Именно, - дерзко ответил Рясин, перехватив взгляд великого князя Николая. И цинично добавил. – До тех пор, пока вольные каменщики запрещены правительством.

За столом, ярко освещенным висящей над ним люстрой, продолжалось камлание.

Юм был бледен, глаза его уставились в одну точку, рот полуоткрыт, а волосы поднялись на голове и застыли ореолом ужаса. Через затрудненное дыхание прорывались сдавленные стоны:

- Карфаген должен быть разрушен!

Баронесса в отличие от остальных владела собой. Она властно потребовала:

- Юм, очнитесь!

Алуа пытался запечатлеть экстаз Юма, который продолжал хрипеть:

- Карфаген… должен быть… разрушен!..

Потом по всем членам колдуна пробежала судорога, он вскрикнул и рухнул всем телом на стол.

Наваждение понемногу спадало и отпускало присутствующих.

- Какая гадость, - брезгливо процедил князь Николай и покинул залу.

Александр Сергеевич и Ефросинья Ивановна не спали, поджидая Александру из гостей. Фрекби свернулся клубком рядом с ними. Ефросинья Ивановна вязала, а Александр Сергеевич читал:

- “…Однако снос построек Алексеевского монастыря для возведения Храма был отмечен дурными предзнаменованиями. До сих пор в Москве живет легенда, по которой настоятельница монастыря, приняв участие в последнем богослужении перед сносом обители, приказала приковать себя цепями к дубу, росшему посреди монастырского двора, объявив, что никогда не покинет святых стен. Начальство всполошилось и матери-игуменье было сделано “соответствующее внушение”, после чего эта очень волевая женщина согласилась уйти, но прокляла это место, утверждая, что стоять на нем ничего не будет. Так по слову наместницы монастыря и пошло. В Москве простой народ говорил: горе работникам, которые коснутся Алексеевского монастыря – и что же? В первый день при огромной толпе работник, снимая крест с монастырской церкви, сорвался и расшибся насмерть!…

- Упокой, Господи, его душу, - откликнулась Ефросинья Ивановна.

Александр Сергеевич продолжал:

- Эта трагедия укрепила веру в проклятие игуменьи”. Вот так-то…

Вошедшая Александра, вокруг которой пес забегал кругами, на последние слова возразила:

- А Храм стоит на месте Алексеевского монастыря и вскоре окончен будет и чудо, как хорош. Хотя, нынче из-за этого пророчества скандал вышел: дух зодчего предыдущего храма – на Воробьевых горах – объявил, что Храму уготована судьба “царь-пушки” и “царь-колокола” и “фармасоны” повинны во всех несчастьях …

- Вот-вот: нынче стоит, а завтра…

- Тетушка, не вернулся ли братец? – опомнилась Александра. - Нет?.. Тогда я беспокоюсь за него. Уходя, он сказал, что отправляется в такое место, где “приличному человеку в приличном платье показаться опасно”. Так он сказал. Как вы думаете, что это за место?

- Что ж тут думать, - откликнулся Александр Сергеевич, – рынок генерала Хитрово. Другого такого места в Москве не сыщешь.

В полутьме общей залы третьеразрядного трактира механическое дребезжание органчика перекрывалось фальшивым храпом с присвистом молодца, уронившего голову на стол. Время от времени он оглядывал залу в щелку между пальцами громадной ладони.

И это не укрылось от внимания Русова, ряженого под барыгу. Картинно развалившись на обитом красным сукном замусоленном диванчике, он гонял взад-вперед по пальцам правой руки алтын, заставляя его переворачиваться между пальцами и являться то орлом, то решеткой. Ожидание затягивалось.

Но вот приказчик заискивающе осклабился Модесту Петровичу и зашушукался со взошедшим к нему за конторку половым.

Пожилой, стриженный под скобку половой подошел к Русову, согнулся с полотенцем на локте и уважительно предложил:

- Прошел бы ты, батюшка, в кабинет, Михал Потапыч не кажет себя в общей зале…

Едва вошел Русов в зальчик, указанный половым, как сзади на него набросился детина, изображавший спящего, и заломил руки за спину. В таком виде предстал он ухарю - в цветастом жилете поверх малиновой косоворотки с фиксой и кудрявым чубом тот до смешного походил на самого ряженого Русова.

Модест Петрович сделал еле уловимое движение корпусом и выскользнул из объятий детины-охранника. Направив ухарю свет лампиона, стоявшего перед ним, в лицо, он миролюбиво, но выразительно произнес:

- Ты не Потапыч…

Ухарь от яркого света инстинктивно закрылся рукой, но потом отвел ею лампу в сторону. Ответил рассерженно, признавая силу противника:

- Ты тоже не барыга…

- Не скажи… коли я сбиваю артель до ночной работы. А ты не Кудряш ли будешь?

- Кудряш. А ты?

- Зови Барыгой. Так что Михал Потапыч?

Кудряш ответил вопросом на вопрос:

- Ночная работа – далеко ль?

- На Знаменке.

- Уж не у “Ллойда” ль?

- А что?

- Тогда ты, братец, опоздал…

- Как опоздал?

- А так… - сказал Кудряш, молниеносным движением выбросив вперед, в грудь Модесту Петровичу стальной клинок.

Но вместо того, чтобы, как обычно, пронзить почти навылет, клинок скользнул в сторону, вспоров только рубаху.

На это растерявшийся Кудряш получил от Русова короткий хук полусогнутой левой снизу, отчего кинжал выскочил из руки незадачливого ухаря и воткнулся в потолок, а правая рука сыщика, поддержанная всем круговым движением корпуса, пришлась в висок детине, приготовившемуся, было, принять убитого Модеста Петровича в объятья.

Детина рухнул подкошенным снопом, а Кудряш, сплевывая кровь, постучал костяшками пальцев по корсету Русова:

- Сам придумал?

- Сам. Так, говоришь, опоздал?

- Такой кусок пирога не про подлых. Эту хавку чистые господа обстряпали.

- И Михал Потапыч ни ухом, ни рылом?

- Да что ты – я бы знал. Хотя… постой: Кривой с Безухим намедни подряжались в ночное на Знаменку.

- Кривой с Безухим?.. Веди!..

- “Веди!”, какой спорый: Кудряшу не по чину с милюзгой якшаться… Половой! Никишка!

Явившийся на зов пожилой половой и бровью не повел в сторону сраженного детины, будто ничего и не произошло. На почтительном расстоянии он склонился с полотенцем на руке.

- Отведи братка к Безухому!

- Не смогу-с.По причине полного его неприсутствия - третья ночь как нету-с.

- Ну, так к Кривому!..

Половой застыл в ожидании Русова.

Модест Петрович, подпрыгнув, вырвал из потолка глубоко вонзившийся кинжал, неспешно отрезал им прядь волос Кудряша, воткнул кинжал в столешницу, а прядь, дунув на ладонь, развеял и с чувством процедил:

- Не серди меня впредь, Кудряш…

Приказчик обратился к Русову теперь подобострастно:

- Не тебя ли, батюшка, ищет мужик с мальцом и с собакой бесхвостой?

- Бесхвостой?..

Русов через две ступеньки, опережая полового, бросился вниз, наружу.

Распахнув ногой дверь, он получил в лицо заряд снежной метели…

Наконец, недоумение на роже полового сменилось ужасом и безропотным признанием главенства столь неуязвимого противника. Половой, только что не виляя отсутствующим хвостом, сунул за пазуху пятифунтовую гирю и привлек внимание Русова к облепленному снегом Фрекби, возникшему перед ними в снежной мгле: “Собачка, собачка!.. на-на-на…”.

Фрекби нетерпеливо облаял хозяина: мол, “сколько можно ждать тебя?” и бросился в ревущую снежную бурю.

*

Фонарь полового высветил в кромешной тьме группу копошащихся людей: двое оборванцев пытались стянуть с поваленного наземь дворника Прова его добротные кожаные сапоги.

Половому оказалось достаточно замахнуться гирей, чтобы налетчики дали деру. За одним из них бросился Фрекби и вцепился ему в ногу.

Русов нагнулся над Провом.

Лицо дворника было залито кровью.

Из снежной завесы возникла невредимая Александра и у Модеста Петровича отлегло от сердца. Ее волосы были убраны в залихватский картуз и оттого лицо стало мальчишеским, озорным.

Половой помог Прову встать и надеть сапоги.

- Ты, дядя, шагай к Кривому, а уж мы как-нибудь сами за тобой, - властно потребовал Русов.

- Та здесь он, на сене в конюшенном сарае, - заискивающе затараторил и понимающе пошел вперед половой, направляя свет фонаря под ноги. - Чувствительный он у нас больно: другана потерял и третий день в запое. Хорошо, лошадей привел – и свою и Безухого - с санями, потому с тех пор как есть – не свой: будто бес вселился… али душу вынули…

Русов хотел рассердиться на Александру, но наряд ее привел его в умиление и он спросил только:

- Как же ты нашел меня, Сашутка?

- Ты сам, братец, намек дал на Хитровский рынок. В Трехсвятительском Фрекби притащил нас во “Владимирку”, а тут на нас и напали эти злоумышленники…

- Ах ты, сорванец мой озорной! Ну, пошли, коли так…

*

Кривой, раскинув руки, не лежал, а скорее сидел, уткнувшись лицом, в санях на сене.

- Он? – спросил Русов.

- Он-он… Вишь, как, бедного, корежит…

- Ты бы, дядя, нам свету наддал, а сам шел восвояси, - осек полового Русов.

Половой зажег пару больших фонарей, осветив каретный сарай и лошадей здесь же в стойлах, мешки, тюки и бочки… И ретировался.

- Пров, поищи в бочках огурцов, - приказал Русов и попытался перевернуть Кривого на спину, но лишь повалил на бок, а все тело осталось окоченелым. Ничего не дали и пощечины. Тогда Русов поискал на шее пальцами и резко, с хрустом надавил. Тело Кривого обмякло.

Вдвоем с Провом они подтащили Кривого к бочке с огурцами и Русов макнул его головой в рассол. Посчитал до пяти и поднял. Посмотрел на бритое лицо с бельмом на правом глазу, обрамленное укропом, и макнул вторично. После третьего купания Кривой ожил:

- Ты чего, ты чего?!

- Твой напарник без правого уха? Рыжий?

- Ну-у…

Александра раскрыла рот.

- Старик… Старик, а лицо, как у мальца, - кивнул Кривой на Александру. – И шустрый, как малец.

- Куда ездили?

- На Знаменку.

- К “Ллойду”?

- А я знаю?

- Что возили?

- А я знаю?

- Поклажи много было?

- Нет. Но, черт, тяжела…

- Почем знаешь?

- Битюг с трудом шел.

- Куда свезли поклажу?

- А я знаю?

- Ну, может, что заметил?

- Львы при въезде, дом с башней, флигелек… Да я на “атасе” стоял.

- А потом?

- Потом?.. Дедун пришел, тростью своей с золотым набалдашником помахал перед глазами, сказал выразительно: “Ты спать хочешь, Кривой”. И, вроде, я заснул… А проснулся здесь, во “Владимирке” в своих санях.

Русов вынул часы, поднес к глазам Кривого их желтый диск и помотал им на цепочке.

- О-ох, - выдохнул Кривой.

- Ты стоишь на “атасе”, - пристально глядя Кривому в глаза, проникновенно сказал Русов и указал на Прова. – Вон стоит Безухий…

Кривой сомнамбулически повернулся, подошел к своим саням и пошарил в сене. Вынул гирю, спрятал ее за спину и пошел на Прова. Русов сзади подскочил и заломил руку Кривого с гирей.

На мелькнувшей гире Александра увидела оттиснутую при отливке пятерку и клок рыжих, испачканных кровью волос.

- Да-да, я знаю о благотворительном бале, милые дамы, - обхаживала княжну Елену и Александру хозяйка модного магазинчика. Она высокомерно кивнула в огромное витринное окно. – “Сашин & Алешин” разве эксклюзив дает? Нет, эксклюзив вы найдете только здесь, у мадам Жоли.

Глаза барышень, которых мадам упорно называла дамами, вспыхнули восторгом.

Занавеска задернулась, и из-за нее донеслось: “Нет, прекрасная госпожа, это чудо современной clothing надевается без нижнего белья”.

Княжна Елена робко показалась из примерочной и неожиданно оказалась на подиуме, окруженная зеркалами.

- О, да! Да! – воскликнула Александра откуда-то снизу.

Совершенные формы молодого, открытого радостям жизни тела княжны полупрозрачное платье не скрывало, а романтично оттеняло, проявляло, подчеркивало, обещая взгляду что-то еще - не фривольное, но и не вполне целомудренное.

- Ах, зачем стягивать такие прелести корсетом, - произнесла мадам, оглаживая княжну взглядом.

У княжны Елены закружилась голова, она мечтательно прикрыла глаза и плавно взмахнула руками, собираясь взлететь к верху своего блаженства.

Маленькие (против княжны) эльфы нежно подхватили ее и помогли мягко сойти с помоста.

- Ах, как жестоко и несправедливо устроена жизнь! - воскликнула княжна Елена, воздев лицо и уронив руки. – Ну, почему нельзя отдаться чувству, наполняющему всю душу любовью и восторгом?! Ну почему надо всегда помнить о том, как посмотрит на это кузен и что подумает mummy о своей нескладной шестифутовой дочери?..

- Не смею навязывать свое мнение, но… - деликатно попыталась мадам Жоли заглушить фонтан неуместных чувств, одновременно жестами отдавая приказания эльфам, – может быть молодая дама…

- Хочу! Хочу - царицей бала!..

Хрупкие барышни в облике эльфов взяли Александру в оборот и в следующее мгновение она робко и стеснительно, в таком же, как у княжны, почти прозрачном платье предстала вдруг ставшему строгим с прищуром взгляду подруги.

- Дорогая, - обняла Елена подругу, - будем благоразумны: твой первый бал, моя роль на аукционе требуют от нас отнестись ответственно… Уж кто, как не я привыкла эпатировать общество!.. Но теперь мы, крошка, должны подумать о наших близких, о нашем будущем… Господин Русов, боюсь, тоже не одобрил бы такой наш выбор. Кстати, ты мне что-нибудь расскажешь об этом пропавшем золоте? Он меня не посвящает в свои дела – “служебная тайна” - не хочет понимать, что тайна женщине важнее хлеба. Как говорится, без необходимого прожить можно, а без излишеств – ну никак…

Возок, запряженный парой, лихо подкатил, едва не перевернувшись, к крыльцу главного помещичьего дома. Из него соскочила графиня Элиза и, шурша юбками, решительно проследовала в помещение библиотеки, бросив через плечо дворецкому:

- Фонарь, живо!

Открыв стеклянную дверцу одной из полок книжного шкафа, графиня просунула в глазницы находившегося там черепа два пальца и потянула на себя блестевшую костью мертвую голову. Шкаф повернулся, открыв зияющий провал. Дворецкий подал даме фонарь и она решительно исчезла в темноте.

Поодаль работали два угрюмых каменщика, уже почти закончившие кладку стены, перегораживавшей нишу.

Георг Юм взглядом приказал одному из каменщиков упасть на колени. Элиза легко вспрыгнула на изготовившуюся спину и, посветив себе фонарем, заглянула в загораживаемое новой кирпичной стеной помещение. Внизу блеснули аккуратно сложенные в штабели бруски золота. Этим зрелищем она залюбовалась.

- Beautifully! – воскликнула она и легко соскочила на пол.

Рабочий выпрямился и сел, привалившись к стене. Второй рабочий, постарше, обратился к Элизе:

- Госпожа, черный господин нам ничего не разъясняет, а нам сдается, что мы участвуем в нехорошем деле…

- Как все прошло? – спросила Элиза Юма, не обращая внимания на вопрос рабочего.

- В точном соответствии с планом, - вдруг Юм порывисто прижал руку Элизы к своим губам. – Моя королева, могу ли я надеяться, что хотя бы сегодня…

*

Рыцарский зал господского дома в Авдотьине напоминал средневековый замок: готические стрельчатые потолки, знамена, доспехи, оружие на стенах, геральдические щиты. Сквозь цветные стекла высоких узких окон пробивались лучи заходящего солнца.

На возвышении в кресле с высоченной спинкой Элиза выглядела как дама из рыцарских романов. Огромная зала простиралась перед ней. Далеко впереди двери открылись и вошли робеющие каменщики. Двери за ними затворил Юм. Он прошел через всю залу, сбросил альмавиву, опустился на одно колено и воскликнул:

Графиня была прекрасна копной золотых волос, уложенных в высокую прическу, поддерживаемую ниткой крупного жемчуга, лиловый бархат платья оттенял ее бледное лицо, застывшее в горделивом выражении. Грациозным жестом изящной руки надменная красавица поманила к себе потерявших дар речи каменщиков, ослепив их алмазной стрелой из перстня на указательном пальце, хлопнула в ладоши и приказала:

- Начинайте!

Юм подошел к старшему и поднес к его глазам блестящий золотой набалдашник трости:

- Смотри сюда… Перед тобою солнце… солнце… солнце… Тебе жарко, слепит глаза… Ты раб… Ты ждешь выхода на арену… Ты слышишь рев тысяч зрителей… Ты слышишь рев тысяч зрителей?! Кто ты?

- Я раб!

Молодой каменщик, увидев это, побледнел, задрожал всем телом, стал пятиться, но ноги его не слушались. Стуча зубами, он бормотал:

- Я не хочу… не хочу… Я ничего не видел… Не надо… Я не скажу…

Юм поднес к его глазам трость, но он прикрыл глаза рукой. Тогда Юм взял руками его лицо, приподнял веки большими пальцами и впился пронзающим душу взглядом, роняя тяжелые слова:

- Ты… должен… победить… Ты должен… Ты… раб. Я твой господин. Ты будешь биться не на жизнь, а на смерть… Он видел золото. Ты должен победить… С ударом гонга вы пойдете на арену.

Убедившись в нужном результате, Юм отошел к стене и ударил тростью по щиту:

- Гонг!

С рабочими произошла ужасная метаморфоза: глаза вспыхнули жаждой боя, плечи распрямились, тела налились свинцом. Лица их пылали ненавистью друг к другу.

Юм очертил тростью воображаемый круг:

- Вот вам арена… Возьмите оружие!

Молодой рабочий пружинистой походкой с ощущением достоинства воина приблизился к пирамиде с оружием и выбрал себе меч, проверив пальцем остроту лезвия.

Старший взял щит, копье и короткий дротик.

Видно было, как оба переживают сильнейшее эмоциональное возбуждение, как оглушает их вой трибун, как кровь их кипит жаждой победы.

Восторг надменной графини в предчувствии предстоящего зрелища передался и им, и они оба воскликнули:

- Прекрасная! Идущие на смерть приветствуют тебя!

Юм развел бойцов, ударил в гонг и объявил:

- Сходитесь!

Бойцы, как огромные дикие звери, упруго закружились, беззвучно исполняя смертельный танец. Чудо преображения рабочих в воинов было настолько всеобъемлющим, что не только их сознание подчинилось команде стать бойцами, но откуда-то взялся и опыт тела: они блестяще владели выбранным оружием! Юма это, похоже, не удивляло. За передвижениями бойцов и перипетиями самого боя он следил по лицу прекрасной дамы. Этот бой был ей его подарком, и ему важно было знать, насколько подарок пришелся по душе.

Один из выпадов молодого бойца тот, что постарше, не отразил щитом и меч скользнул по предплечью его руки с копьем.

При виде брызнувшей крови красавица Элиза облизнула губы. Они беззвучно в противоестественном наслаждении, не подчиняясь ей, прошептали:

Бойцы кружились, бросались в атаку, отскакивали, наносили ложные удары, проводили обманные маневры – все это, не выходя за рамки воображаемого, очерченного Юмом, круга.

Вдруг младший поскользнулся.

Этим воспользовался соперник и пригвоздил своим копьем его руку с мечом к паркету пола, одной ногой победительно наступив на грудь.

Прекрасная Элиза привстала, чтобы лучше все видеть.

Боец обратился взором за решением участи побежденного им к Юму.

Тот направил его взор к госпоже.

Молодой привстал с трудом, помогая себе свободной рукой, и тоже обратился молящим взором к Элизе.

Она медленно опустилась в кресло…

Так же медленно, как бы не зная, как дальше поступит, подняла правую руку…

Завороженно глядя на свою руку, собрала пальцы, оставив большой палец свободным…

Медленно повернула руку и указала свободным пальцем вниз…

- Убей его!!! – прогремел голос Юма, воспроизводя рев верхних рядов римского цирка.

Придерживая копье одной рукой, победитель, опустившись на одно колено, другой рукой рассек дротиком горло поверженного бойца.

Не глядя на хлынувшую из разверзтого горла кровь, боец приложил руку с дротиком к сердцу и склонил голову перед всемогущей госпожой, ожидая решения своей участи.

Прекрасная Элиза вздрогнула всем телом, испытывая сладостное мучение, силы покинули ее, она закрыла глаза и уронила голову.

Юм подошел к склоненному бойцу, направил дротик в его руке ему же в сердце и всем телом сзади навалился ему на спину. Клинок вошел каменщику в грудь.

- Умри, раб, - брезгливо бросил Юм и небрежно завалил тело на бок.

За конторкой распорядителя аукциона красовался щеголь Рясин. Он объявил очередной лот:

- …дар Александры Петровны Русовой – нефритовые бусы. В древнем Китае нефрит, милые дамы и щедрые господа, символизировал совершенство и магическую власть. Начальная цена – семь рублей!. – и игриво прибавил: - Золотом…

- За них три рубля – много будет, - попытался наклониться к соседу неповоротливый Еропкин.

Бусы кокетливо прикинула на себя помогавшая Рясину княжна Елена. Конечно, она была не в том платье, что примеривала накануне, но тем не менее выглядела очаровательно, была в ударе – очевидно не без помощи энергии, излучаемой взглядом Модеста Петровича Русова, сидевшего, вольно закинув ногу на ногу, в первом ряду рядом с великим князем Николаем.

С галерки раздался басок молодого кадетика. Пытаясь привлечь к себе внимание, он помахал белой перчаткой и, форсируя голос, дал петуха:

- Предлагаю восемь!

Александра повернулась и благодарно обожгла молодого человека взглядом.

- Двести рублей, - не повышая голоса, произнес великий князь Николай.

Княжна Елена привлекла внимание Рясина к кузену. Рясин затараторил:

- Господа, великий князь Николай Константинович поднял ставку к потолку – двести рублей! Кто больше?

В наступившей тишине спокойный голос Модеста Петровича Русова прозвучал громоподобно:

- Даю за эти бусы пятьсот рублей.

- Однако, - крякнул генерал-губернатор Долгоруков.

- Господа, - осклабился Рясин, - смею предположить, что эти нефритовые бусы никто уже не оспорит у господина Русова?.

Модест Петрович поднялся, чтобы выйти из аукционного зала и, проходя мимо Долгорукова, щелкнул по-военному каблуками и попросил:

- Ваше сиятельство, у меня к вам неотложное дело.

В соседней зале к Русову подлетел репортер, вручил карточку:

- Газета “Русский инвалид”, свободный литератор Борис Акунин… Господин Русов, вы истинный патриот Москвы и России. Как вы собираетесь распорядиться этими нефритовыми бусами?

- Бусами?.. – переспросил Русов, непонимающе глядя на назойливого человека. - Извините, голова занята другим… Ах, бусы… Из бус я сделаю четки.

- Четки-четки-четки… “Нефритовые четки” - прекрасное название для будущей корреспонденции. Вам не кажется?

Подошел Долгоруков:

- Ступай, ступай, голубчик, строчи свою корреспонденцию да ври поменьше. Нам с господином Русовым потолковать надо.

*

- Ваше сиятельство, если бы не настоятельная необходимость…

Долгоруков понимающе махнул рукой:

- Без церемоний, голубчик. Чем озаботишь?

- Был бы рад ошибиться, но сопоставление фактов и последние события указывают на то, что золото действительно было вывезено, причем зараз. Несомненно, вам доложили о найденном вблизи усадьбы Алексея Ардалионовича Анненкова убитом мужике. Так вот он – один из двух возчиков саней, на которых было вывезено золото. Убийца – второй. Он и показал это в проведенном мною эксперименте. Найденная мною в колодце вторая рукавица убитого и его шапка дают основание полагать, что именно здесь было спрятано и золото, но огласка находки убитого мужика-возницы и расспросы полицейских насторожили злоумышленников, и золото было перепрятано…

- Да-да, голубчик, мне докладывали. Никто тогда не подумал, как все это связано… Хочешь обыскать усадьбу? – генерал-губернатор щелкнул пальцами и перед ним как из-под земли возник Фрол Велтищев. – Фролушка, кликни Алексея Ардалионовича. – И опять Русову: - Ты ведь не думаешь на графа?

- Конечно, нет, ваше сиятельство, - вынужден был подтвердить сыщик. – Но…

- Поручаю тебе не думать о графе плохо. Приживалок его, прихлебателей – пощупай, потереби… а его не надо. Компания этих прихлебателей премерзкая и мы их изведем. Но не теперь. Пока у нас руки коротки. Ишь, чего удумали, фурьеристы-кампанеллы – “Город солнца” хотят построить. Начали с деревни “Путь к свету” - где-то возле анненковского Авдотьина. – Чувствовалось, что все, связанное со строительством, не давало покоя ревнивому верховному устроителю жизни москвичей. – Да, пути наши неисповедимы… Только Господь сверху видит - к свету или в тупики ведут. Бродим мы по лабиринту жизни, что кутята слепые… Ах, взглянуть бы сверху! Ты не помнишь, Модест Петрович, зачем люди бродили в лабиринте минотавровом?

Грузно опираясь на палку, подошел Анненков:

- Ну, ты, Владимир Андреевич шельма, ох – шельма. Конфуз, скандал, не сказать больше – обернул в благороднейший порыв москвичей.

- На том стоим, любезный друг! Тут, видишь ли, какое дело… - отвел Долгоруков Анненкова в сторону.

- Ну, конечно… - донеслось до Русова с Велтищевым. – Дело чести…

- Что ж, Модест Петрович, - напутствовал Русова Долгоруков, возвращаясь под руку с Анненковым в аукционную залу, - ищи с Богом, голубчик, только гостей графа – графиню и баронессу с ее секретарем – ненароком постарайся не обидеть… Службу твою, Модест Петрович, ценю…

- Полагаю, Владимир Андреевич, обойдемся хозяйственными помещениями и подземельями…

Рясин в это время, подражая торговцам вразнос, нахваливал дарованную аукциону скромную икону “Неопалимая купина”:

- А вот кто не знает – а кто ж из православных этого не знает – икона Божьей Матери, способная предотвращать пожары. Торгуйтесь, господа, живущие в деревянных домах – последний наш лот благотворительного аукциона в пользу Храма.

Привстал, было, художник Алуа, но пока он раздумывал о сумме и подыскивал слова, его опередили.

- С Харитоном Еропкиным, я чай, больно не поторгуешься, - грузно встал со своего места Сам-Самсонович, подмигнул обернувшемуся генерал-губернатору Долгорукову и сделал широкий жест: – Даю на храм во имя Христа Спасителя мил-ли-он!

*

На антресолях по взмаху распорядителя, поймавшего взгляд генерал-губернатора, грянул духовой оркестр, пространство залы прижавшимися к стенам гостями очистилось и Долгоруков, церемонно пригласив княжну Елену, открыл парад ослепительных дамских туалетов и великолепных мундиров господ.

Бал начался.

Александра в паре с Алуа поплыла в полонезе вслед за своей подругой.

Общество же в буфете продолжало обсуждать результаты аукциона. Возражал, как всегда иронично и парадоксально, Рясин. Подцепив вилкой розовую полоску нежной лососины, он дирижировал ею в такт своим тезисам:

- …нет, не соглашусь… Заподозрить его в бескорыстии – все равно что оскорбить Сам-Самсоныча Еропкина: за свой миллион, отнятый у офеней… Простите? Да, несомненно, - они его пропили бы или потеряли… Так вот этим миллионом он своему “Обществу страхования от огня” такой “благовест” устроит… А каким талисманом станет для него эта “Неопалимая купина”!?.. Но, господа, если уж говорить о чьем-то бескорыстии – так это нашего новообращенного Бориса Абрамовича… Что значит “новообращенного”? Так, пустяки, сорвалось с языка. Пять тысяч за поцелуй нашей очаровательной царицы бала – вот уж чистый, бескорыстный поступок. Ей пришлось даже наклониться, чтобы поцеловать его, ха-ха-ха…

На провокацию Рясина откликнулся с расчетом быть услышанным проходившим мимо запыхавшимся Долгоруковым Федор Натанович Глядь:

Но Долгоруков его мягко осадил:

- Не пойман – не вор. А Борух Авраамович Липман пока не пойман. Так что я бы попросил некоторых господ быть осмотрительнее в своих высказываниях.

Великий князь поднял брови и рука его с рюмкой водки повисла в воздухе:

- Не пойман – да, но это лишь дело времени и работы счетной палаты…

Долгоруков взял князя Николая Константиновича под руку и повел в танцевальную залу:

- А ваша кузина, князь, имеет успех. В моей патриархальной Москве она может рассчитывать на хорошую партию.

- Вашими бы устами, Владимир Андреевич… Только от “имеет успех” до свадьбы путь - ох как не близок… Но мы покинули общество…

- Да, голубчик Николай Константинович, чтобы сообщить вам: не получается сделать Липмана козлом отпущения. Ваш протеже Русов оказался удачливым и вот-вот собирается отыскать украденное у Липмана золото…

- Как - “украденное”, кем, почему?.. Я же велел господину Русову обратить внимание… О, Господи, вот уж это та простота, что хуже воровства.

Алуа галантно угощал Александру оранжадом в то время, как она просматривала его рисунки. И она тоже обратила внимание на лист с портретами баронессы Крюденер и графини Элизы, на удивительную их схожесть.

- Вот-вот, - огорченно подтвердил Алуа. - А баронесса, когда я сунулся к ней с этим, так резко оборвала меня…

- Не печалуйтесь, Владимир Викентьевич, у мужчин есть способ обернуть женское недовольство себе на пользу – комплимент.

- В наших отношениях с баронессой что-то странное, я не понимаю… Нынче я должен быть… ну, в общем я нынче хочу с ней все выяснить.

В танцевальной зале сделалось смятение: послышались смешки, шиканье, возбужденные голоса скандализированной публики:

- Нет, вы только посмотрите на этот союз воровства и разврата!

- Ни совести, ни чести, ни такта!

- Ах, варварская страна! Ах, гунны! Подумать только: она почти голая! Разве могла бы себе позволить такое Европа?! Без нижнего белья!

В центре огромной танцевальной залы отчаянно кружилась в котильоне одинокая пара: графиня Элиза и Липман. Остальные гости, шокированные экстравагантно одетой графиней, посчитали невозможным танцевать с нею рядом.

Княжна Елена и Александра восхищенно переглянулись, пряча за веерами свой восторг: нашлась же отважная душа, которой достало куража на такое!

Великий князь Николай попытался сделать вид, что он ничего не видел, а Долгоруков, увидев графиню в прозрачном платье, демонстративно явил свой восторг:

- Фея! Богиня!

Чуткий капельмейстер заторопил музыкальную фразу к окончанию.

- Куда ты меня везешь, Борис? – кутаясь в меха, кокетливо приставала графиня Элиза к разгоряченному Липману.

- На Знаменку! – крикнул Липман кучеру.

Бал еще продолжался, еще доносились между трелями колокольчика под дугой звуки музыки, но они затихали, отдаляясь, как оставался, возможно, еще где-то светлый день в то время, как на Москву стремительно надвигалась темень ночи.

Под полозьями поскрипывал снег да посвистывал за спиной кучера ветер.

- Там у тебя уже должна быть эта ищейка… этот Русов. Он привезет охранника и устроит – как это называется у них? – следственный эксперимент.

- Следственный эксперимент? Откуда тебе это известно?

- О, я многое знаю, что скрыто от других…

- Да, ты штучка… Я давно за тобой наблюдаю…

- Вот как? И ничего себе не позволяешь, держишь себя в руках?

- О, это противник опаснее других… Борис, выше голову, мой друг! Вдвоем мы сможем многое!

- Хотелось бы… хотелось бы по крайней мере сбросить наваждение этого проклятого золота. Я уже порой вхожу и не уверен, что мне не откажут от дома…

- Так давай оставим их всех с носом!

- Месть приятна, но на чей счет?

- На их счет! Тебе это не будет стоить ни полушки.

Парадный подъезд “Русского Ллойда” был освещен ярко горящими плошками по карнизу и под щитами с вывеской.

- Господин главноуправляющий, здесь полицейские… - выглянул из стеклянной конторки швейцар.

- Меня ты сегодня не видел, - бросил ему Липман, увлекая за собой повисшую на его руке хохочущую Элизу.

- Меня ни для кого нет, - распорядился Липман возникшему перед кабинетом приказчику, подавшему ему масляный лампион.

Липман отпер дверь кабинета, пропустил графиню и за нею запер. Таким же манером, отпирая и запирая двери, они прошли в смежную залу. Здесь Липман подтолкнул графиню к огромной кушетке, но она игриво увлекла его за собой.

Лампион выскочил из рук, опрокинулся, масло пролилось на обивку и вспыхнуло.

Липман быстро захлопал огонь попавшимся под руку фолиантом с золотым обрезом.

- Что-то я сегодня расшалилась, - опять залилась звонким смехом графиня.

- Я добавлю света, - засуетился Липман.

*

В углу соломенноусый охранник, постаревший за эти дни на годы, ждал решения своей участи. После проведенного следственного эксперимента он дрожал мелкой дрожью, несмотря на одеяло, которым его укрыл швейцар.

- Так что, ваши высокоблагородия, кандалы не надевать? – спросил конвоир.

Вопрос повис в воздухе.

*

Графиня расхаживала босая по мягкому ворсу ковра в кокетливом исподнем, сверкая голой спиной в расшнурованном корсете и щиколотками точеных ног ниже панталон. Она подвела итог своим размышлениям:

- …и тогда ты получаешь полное удовлетворение, а я исчезаю.

Липман в белой нательной рубахе и кальсонах с распущенными завязками, покусывая ногти, сосредоточенно обдумывал ее предложение. Никак не верилось в то, что графиня не блефует:

- Ты исчезаешь, а я выступаю мальчиком для битья. Еще неизвестно, как завершится для меня история с кражей золота, а у тебя наготове новая авантюра – с фальшивыми платежными чеками.

- Не фальшивыми, не фальшивыми… Или ты не понял? Все документы будут подписаны и нотариально заверены.

- Без подписи великого князя я не выдам тебе ни рубля.

- Да-да-да, мой Лип-манчик… Все акции будут именными - на имя баронессы Крюденер. И подпись великого князя, само собой, - послала графиня серию воздушных поцелуев.

- Тогда еще одно – четверть всей суммы ты должна передать мне.

- Но, Борис, мы же с этого начали: тебе – удовольствия… удовольствие мести.

- Двадцать пять процентов – иначе мне никакого интереса.

- Какой ты, право, интересоватый… Ладно - пять процентов.

- Пять? За обеспечение… дай посчитать: “Товарищество взаимного доверия” – семьсот минус пятнадцать, “Счастливая Пречистенка” - шестьсот, да “Пречистенка, 37” - четыреста восемьдесят – итого миллион шестьсот тридцать. И это не ассигнациями, а серебром, значит еще как минимум сорок процентов… Ты надо мной смеешься? Двадцать! Меньше и не предлагай.

- Липманчик, двенадцать с половиной… И это только потому, что ты весь вспотел, - графиня притянула к себе Липмана за кудрявые бакенбарды.

– Вот они - плоды города, плоды капиталов: доходные дома. В именье великого князя Николая Константиновича разве ж можно было помыслить себе такое? Какой особняк был! Самый большой на Пречистенке! Снесли! Ради капиталов, ради этих проклятых доходных домов, чтоб им пусто было. Шестой этаж - ноги собьешь, пока взберешься. Зимой под крышей холодно, летом жарко, стены тонюсенькие, окошки масюсенькие, - пока поднимались, развлекал разговорами Модеста Петровича и Александру одышливый сердобольный швейцар. Подведя их к лежавшему в постели Алуа, он поправил подушки и резюмировал. - Вот так умрешь, и никто о тебе не вспомнит. Это я к слову. Вы не подумайте, он не умер…

Русов взял безжизненно свисавшую руку, нащупал пульс и стал считать, щелкнув блестящей крышкой своих золотых часов. Захлопнул крышку, протер и озабоченно поднес зеркальную поверхность ко рту лежавшего.

- То лишь кажется, господин хороший, что умер человек. У нас в деревне Митька сухорукий так три месяца пролежал, пока блаженная не вернула его к жизни. Да стал он с тех пор как прибитый пыльным мешком. Порчу навели на человека, ясное дело…

- Вот что, мил друг, хватит кудахтать, - оборвал швейцара Русов, достал бумажник и отсчитал три ассигнации. – Вот тебе, пока что, сбегай за мальвазией, да захвати чего перекусить… Потом печь протопишь… Да чтоб живо у меня!

Александра согревала своим дыханием окоченевшие руки. Когда швейцар ушел, она сказала:

- Никак не думала, что Владимир Викентьевич живет в такой нужде…

- Ты правильно сделала, что высказала мне свои опасения и предчувствия. Владимир Викентьевич избежал смерти лишь из-за своей известности. Да и кто скажет, избежал ли? Будто идем по кровавому следу золота… Кто? Кто этот упырь, что подбрасывает Молоху одну жизнь за другой, одну за другой судьбу?.. И сколько их еще будет?..

Входная дверь отворилась и заглянул молодой человек. Заметив Александру, он церемонно снял картуз и представился:

Кащенко стал осматривать лежавшего без сознания и признаков жизни Алуа, как показалось Русову, вполне профессионально, и потому Модест Петрович сообщил о своих наблюдениях:

- Пульс нитевидный, а признаки дыхания почти отсутствуют…

- Да-да-да… я вижу… Это похоже на то, что нам рассказывал в своем курсе “Сила и бессилие магнетизма” Сергей Сергеевич Корсаков: “магнетическая сила находится как раз на той же стадии, что и аэростаты — люди научились поднимать шары, но еще не научились ими управлять”.

- Вы студент?

- Изучаю медицину, специализируюсь в психиатрии… Позвольте, а вы?

- Русов Модест Петрович, чиновник особого поручения генерал-губернатора и моя сестра Александра.

- Не о вас ли писал в своих корреспонденциях с балканского фронта Шарль д,Эвре в “Ревю Паризьен”? Рад познакомиться. Так-так… Тогда вы меня поймете: магнетизм, а в нашем случае это несомненно, предполагает замещение сознания. Следовательно, проблема выздоровления заключается в возвращении больному собственного “я”. Мы имеем дело – по всем признакам – с отсутствием сознания. По-моему, психике несчастного Владимира Викентьевича необходим удар, встряска… Погодите-погодите… Лейденские банки! Да-да! Я мигом!

Кащенко выскочил из комнаты, но не успели Александра с Модестом Петровичем опомниться от его натиска, как Петр Петрович уже тащил электрические батареи, мотки проволок, химические реактивы и удивительные приборы, каких раньше им видеть не доводилось.

Кащенко строго предложил Александре покинуть комнату: “Зрелище не для тонкой психики благовоспитанных барышень…”, а Русов помимо своей воли заступил в его ассистенты. Вместе они наложили на запястья и щиколотки обнаженного Алуа пропитанные реактивами жгуты корпии, подсоединили электроды и вскоре Петр Петрович уже командовал:

- Включайте!

Русов повернул переключатель…

… и тело Алуа вздрогнуло и выгнулось, как от удара кнутом.

- Так-так-так… Воскрешения Лазаря пока не получается… А ну-ка попробуем вот так… - Кащенко изменил схему подсоединения проволок между банками с растворами. – Давайте!

Новый электрический удар подбросил тело Алуа. Русов воскликнул:

- Вижу, - подтвердил Кащенко и потребовал: - А ну, еще раз!

- Соединяю…

На ужасную судорогу тела Алуа было страшно смотреть, зато стали явственны признаки жизни: он рефлекторно глотнул воздух.

- Александра, воды! – крикнул Петр Петрович.

- Благодарю тебя, Господи… - шептала Александра, пока ложка позвякивала о зубы Владимира Викентьевича.

- Очень кстати, - отметил Кащенко, взглянув на бутылку, принесенную швейцаром, – ложечка мадеры ускорит ток крови.

- Ну, батенька, заставили вы нас поволноваться, - склонился над Алуа Русов. – Кто же это вас так?

Алуа всех оглядел и остановился на Александре. Взгляд его потеплел. Еле слышно он прошептал:

- Юм. Георг Юм.

- Это черт-те знает что… - раздраженно произнес князь Николай, направляясь к лестнице гостевого флигеля, ведущей во второй этаж, в покои графини.

- Подождите, князь, - попыталась остановить его баронесса Крюденер. – Мне показалось, что графиня ушла вскоре как стемнело…

- Эта дама без чести и совести появляется и исчезает столь неожиданно, что ничего определенного о ней знать невозможно. У меня к ней дело, не требующее отлагательства, – бросил князь на ходу, взбегая по ковровой дорожке.

Баронесса закусила губу: ах, как некстати сейчас его появление! – но остановить князя не посмела.

Взбежав, князь огляделся и толкнул первую попавшую на пути дверь.

Князь Николай оторопел.

Юм как будто в бреду или экстазе взмолился:

- Зачем ты здесь, сытый и пошлый денди?! Уйди, твоя рыбья холодная кровь не вынесет адского жара моей болезни!

- Georg Нumе? Что вы здесь…

Юм с криком соскочил с постели, подбежал к столу, невидяще нашарил изящную табакерку, трясущимися руками схватил щепоть белого порошка, сунул себе под нос и шумно втянул в себя…

Постояв некоторое время напряженной струной Юм медленно обмяк, шатаясь вернулся к постели и упал в нее лицом, не дойдя полшага.

- Какая гадость… - с омерзением произнес князь.

- Фрекби, взять его! – скомандовал Модест Петрович псу и Фрекби ураганом набросился на дворника Прова, изображавшего в рваном тулупе с длиннющими рукавами злоумышленника.

- Дяденька, - услышал сзади себя Русов, обернулся и увидел мальчишку-оборванца. Мальчишка подошел и протянул ему пакет знакомой крафтовой бумаги. - Передать велено в собственные руки господину статскому советнику…

Русов хотел схватить мальчишку, но не тут-то было – тот бросился наутек.

- Фас! – скомандовал Русов псу, резким жестом руки указав на убегавшего мальчишку.

Догнав мальчишку в три прыжка, Фрекби повалил его и наступил лапой на грудь.

- Кто послал тебя, постреленок?

- Дяденька, отпусти, я не буду больше…

- Скажешь, как он выглядел – отпущу.

- Дедун. Только прыткий такой…

- Глаза черные?

- Черные… В нутро глядят…

- Фу, Фрекби, стоять! - отпустил мальчишку Русов и надорвал пакет.

Показался белый батистовый платок. Русов потянул…

… из платка с инициалами “А.Р.” что-то выпало на снег.

Модест Петрович нагнулся, чтобы поднять и отдернул руку.

Трогательным комочком кверху лапками лежала птичка с нежно-желтой грудкой.

- Синичка моя, Александра! – не сдержал стона Модест Петрович.

- Что это с князем Николаем? – спросила Александра. – Он выскочил как ошпаренный.

- Фи, Александра, что за выражения? – баронесса приготовилась прочитать барышне нотацию.

- Александра, баронесса - ну же, давайте скорее начнем. Я сгораю от нетерпения, - остановила их княжна Елена. – Mr Нumе к нам не присоединится?

- Нет, ему нездоровится, - ответила баронесса, - и потому нам придется упростить условия сообщения с духами. О! Вы слышите, постукивания уже появились… Пригасим остальные лампы и оставим одну на столе… Руки на стол, на стол… чтобы все по честному… Значит, все просто: один стук – “да”, два и больше – “нет”.

Старый дом в настороженной тишине потрескивал. Отнести это к проявлениям духов или нет - дамы затруднялись, положившись на жизненный опыт старшей участницы таинства.

- My dear Alexandra, - сказала баронесса. – Что вас больше всего беспокоит? Сформулируйте, чтобы получить простой ответ – “да” или “нет”. Или… хотите, я спрошу?.. Хорошо, я спрашиваю: духи, жители мира невидимого и мистического, ответьте нам, здесь ли вы?

И чудо – трем женщинам, собравшимся за столом вокруг масляной лампы показалось, что сейчас рухнут балки старого дома - настолько сильным был треск, раздавшийся в ответ на вопрос баронессы.

- Верим, верим вам, духи, и чувствуем, что вы с нами, - поспешила заверить баронесса. – А теперь, внимание: мне кажется, ваша юная гостья хочет узнать, пройдет ли недомогание господина Алуа?

Откуда-то из-под стола раздался одиночный сухой стук.

- Угроза здоровью господина Алуа миновала? – переспросила баронесса.

В углу раздалось потрескивание.

- Здоровье Алуа поправится?

Послышался отчетливый одиночный удар.

- Вот видите, My dear…

В глазах Александры стояли слезы благодарности. Она проглотила подступивший к горлу комок и с трудом, чтобы не разрыдаться, произнесла:

- Ах, баронесса, не напрасно вся Европа почитает вас святой… Храни вас Господь!

- Полагаю, я не ошибусь, если спрошу, грозит ли опасность господину Русову?

У княжны Елены побелели ногти, так впилась она в крышку стола.

Стук, одиночный стук снизу заставил ее в ужасе отнять руки от стола и воздеть кверху, потому что стол какой-то невероятной силой приподнялся на пол аршина в воздух, повернулся вокруг своей оси и с грохотом рухнул вниз.

Испуг – не то слово, которым можно было бы определить состояние трех женщин: их лица вытянулись, глаза расширились, дыхание прервалось. Баронесса попыталась овладеть собой:

- Будем осторожны в наших вопросах…

Стол мелко застучал, затрясся и подскочил.

Пытательниц судьбы охватил столбняк. Они смотрели, как медленно и плавно падает лампа…

…как вытекает из нее на скатерть масло…

…как огонь от фитиля перекидывается вместе с растекающимся маслом на скатерть…

…на ковер…

…подбегает к шторам… - но ничего не могли поделать, скованные потусторонней силой.

Кошмар наваждения был остановлен звоном стекла, треском дерева оконных переплетов и появлением в проломе окна во весь рост Модеста Петровича Русова.

В развевающейся крылатке он был похож на ангела-хранителя.

Александра с трудом очнулась, отбросила стул и горящим факелом бросилась к разбитому братом окну.

Русов подхватил на руки княжну и выскочил с ней, заметив боковым зрением, что баронесса в шоке устремилась не наружу, а внутрь дома, на лестницу.

Оставив княжну на попечение подоспевших из главного здания мужчин, Русов не мешкая кинулся опять в огненную гостиную по направлению к лестнице.

Хрупкую фигурку баронессы Русов обнаружил на площадке между этажами. Огонь ее пока не коснулся, но она была без движения - очевидно задохнулась дымом. Русов сгреб ее в охапку и в три прыжка выскочил наружу, на воздух, в снег.

Чтобы освободить дыхание старой баронессы, Русов рванул у ее ворота пуговицы глухого платья и они посыпались до пояса, открыв нижнюю рубашку. Решив не церемониться, Русов рванул у горла и рубашку. Его изумленному взору предстали белые, упругие даже на взгляд - очаровательной спелости груди.

Случившийся рядом Липман присвистнул:

- А старуха-то – что твоя царь-девица!

Русов стянул с руки баронессы перчатку.

В пламени пожара хорошо была видна тонкая рука молодой женщины.

Обнаженные рука, фигура горько контрастировали с растекшимися и смазанными пожаром отвратительными старческими чертами лица.

В большой гостиной главного дома было удобнее осмотреть пострадавшую. На плече Русов обнаружил странное пятно.

Добавили света и столпившиеся гости отчетливо увидели в этом пятне выжженное клеймо в виде королевской лилии.

- Каторжанка королевского дома Франции!.. Вот это сюрприз в духе господ Дюма!.. И все-таки пока у меня нет оснований ее арестовывать, - поделился Русов с графом Анненковым и кивнул в сторону авантюристки. – Она в обеих личинах графини и баронессы - была вашей гостьей. Вам с нею и нянчиться. Могу лишь посочувствовать и дать маленькую рекомендацию: горячее молоко и покой. Да вы и сами это знаете. Моя же забота - состояние Александры… Слава Богу, я подоспел вовремя. Теперь скорее домой.

Заторопился и князь Николай, заботливо усаживая княжну Елену в возок.

- Ах ты, господи, совсем забыл - и в Авдотьине у нас беда, господин Русов! – вдогонку вспомнил граф Анненков. - За пожаром не успел рассказать вам. Двое моих бывших крепостных, два каменщика повздорили, видать, да и поубивали друг друга. Не иначе как с ума сошли…

- Вот так, Сашулька, - подытожил Русов, укутывая Александру. - Кровавый след золота ведет нас в Авдотьино.

- Графиня, баронесса, каторжанка… - глядя на пострадавшую, граф Анненков задумался и машинально достал табакерку, сунул понюшку в одну ноздрю, в другую… потянул в себя носом, скорчил гримасу и громко, от души чихнул в приготовленный гарусный платок.

- Вот именно! Что правда – то правда. Подумал: окружающее мне все больше напоминает “тройку” Николая Васильевича: “Эй, Русь! Дай ответ – куда мчишься ты? Не дает ответа”… В пропасть мчишься ты, моя Русь… да как авантажно!

- Граф, а отдайте ее мне, - предложил Липман.

- Кого? – не понял Анненков.

- А-а… Да бери!

Соломенноусый, поседевший капрал-охранник семенил перед Липманом и лебезил, стараясь произвести хорошее впечатление. Отпирая и запирая железные двери и решетки, он торопился рассказать:

- Спит, голубушка, спит целый день. Я уж ей, как вы велели, ваше превосходительство, и молока, и вазу ночную… а как же – мы с понятием. Да только сунулся я – так меня отшила, что я ни-ни… А в глазок загляну – спит. Спит - и ладно. И славно… Да вот – сами и убедитесь пока что…

Пока охранник возился с замком, Липман заглянул в глазок железной двери.

В полумраке камеры для ценностей в подвале его страхового общества на складной солдатской койке прикорнула его пленница. Ее роскошные золотые переливчатые волосы разметались по подушке драгоценным палантином.

Тяжелая скрипучая дверь наконец отворилась, охранник заглянул и отпрянул, сотворив крестное знамение:

- Мать честная Царица Небесная, помилуй нас…

Липман отшвырнул его, вошел… - пусто…

Опять пусто! Опять это наваждение!

Ноги Липмана ослабли, его зашатало, бросило на стену и он со стоном осел на пол.

*

Порывы холодного февральского ветра трепали волосы Модеста Петровича Русова. В восторге полета он не замечал этого, вдыхая полной грудью воздух неба. Рядом с ним были торжественная тишина и высокий покой. Лишь еле-еле доносились приглушенные перезвоны церковных колоколов.

- Господи! – воскликнул Модест Петрович, - за минуту такого восторга можно отдать остаток жизни.

Поскрипывала корзина, посвистывал ветер в снастях воздушного шара, поднявшего Русова и уносившего его теперь в сторону от главного дома усадьбы Авдотьино.

Пес поскуливал и теребил лапой хозяина, требуя к себе внимания.

- Постой-постой, Фрекби, - переполняемый радостным чувством, трепал собаку Русов. - Так или иначе, а все тайное обязательно проясняется. Разве могли ожидать эти устроители нового быта, что кто-то на их кривые пути в лабиринте жизни посмотрит сверху. Их расчет, что до царя далеко, а до Бога высоко – не оправдался. Не подумали о техническом прогрессе конца нашего девятнадцатого века - умного века, стремительного, гражданственного, человечного…

Далеко внизу по бескрайней снежной равнине петляла дорога, пересекала замерзшую речку, лесок. По дороге летели сани. Рядом с парой лошадей по целине бежала собака.

Фрекби, глядя вниз, оживился.

Вдруг Русов заметил внизу строения. Регулярность плана не вызывала сомнений: поселение “вольных каменщиков”.

- Вот оно, Фрекби! Здесь они золото и спрятали…